– До этого спектакля, доводилось ли вам читать Бродского вслух кому-то?

– Нет, никогда. Только пару раз ему самому, когда он просил меня “Мышь, прочти вот это, я хочу услышать другой голос”. А так… Иногда читаю себе – как другие люди поют в ванне, под душем. Самому себе читаю, когда я один, и никто не слышит. Но я не заучивал ничего наизусть со школьного возраста, когда нам задавали “Евгения Онегина”: “Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог“… Как и другие стихи в младших классах. Потом была только проза – в театре. Хотя, я очень хорошо помнил многие русские песни, которые пела моя мама. С детства помнил “Калина красная, калина вызрела”, какие-то довоенные…

Потом появились Галич, Окуджава, позже добавился Володя Высоцкий, особенно когда мы с ним сдружились. Наверное, три четверти его репертуара я знал наизусть. Даже немного сам играл на гитаре, когда мы с ним общались в Париже, в Нью-Йорке. Мы с Володей несколько раз пели под гитару в два голоса…

– Что нового вам открылось в Бродском, в его поэзии во время работы над спектаклем?

– Наверное, глубже понимаешь, про что стихи, когда долго повторяешь их, бубнишь про себя, вслушиваешься в мелодию, ритм. Кто-то читает вслух или про себя, и пытается понять. У меня – странная методика: к каждому стихотворению особый подход. Я читаю, слушаю, и возникают какие-то абстрактные вещи, чисто фонетически созвучные – совпадения ударений второй и четвертой строки, например, или первой и третьей. Мы много раз с Алвисом Херманисом читали стихи Иосифа. Часами сидели, читали и перечитывали вместе. И вдруг он говорил: “Вот здесь должна быть эта музыка, а вот здесь – никакой, а эти стансы – без танца…” И какие-то вещи возникали неожиданно. Например, просыпаешься и про себя читаешь, еще лежа в постели, довольно длинные “Стихи стене”, или “Портрет трагедии”.

Заглянем в лицо трагедии. Увидим ее морщины,

ее горбоносый профиль, подбородок мужчины.

Услышим ее контральто с нотками чертовщины:

хриплая ария следствия громче, чем писк причины.

Здравствуй, трагедия! Давно тебя не видали.

Привет, оборотная сторона медали.

Рассмотрим подробно твои детали.

Это большой текст, несколько страниц. Сначала запоминаешь его наизусть, а потом – вдруг! – начинаешь осознавать про что это. И тогда вся красота слога или фонетики пропадает. И открывается сама трагедия. Что-то появляется внутри, что действительно очень трогает тебя. Даже не отсюда и не отсюда – из сердца, из груди, – а откуда-то из животного живота… Такое потрясение: как это все возникло, откуда? Как просто написано и в тоже время, как умно, удивительно сильно и одновременно трогательно, но без слюней. Открывается и личное и гражданское – в одно и то же время!

Когда Иосиф был рядом,

В той и другой пьесе – по произведениям Бунина и Бродского – авторы и герои иммигранты. Для вас – иммигранта – важно, что ваш герой находится вне России?

– Нет. Я бы не назвал себя эмигрантом. И Иосиф – эмигрант поневоле, потому что его выкинули. Так случилось, что мы оба оказались вне России, а потом уж не вернулись. Бунин тоже не собирался возвращаться. Помните, когда его спросили буквально за год до смерти, уже в пятидесятых годах, не хочет ли он вернуться, он ответил: зачем мне возвращаться в страну, где в центре столицы на Красной площади лежат два кровопийца, омерзительных трупа? Что-то такое он сказал, но так это выговорил, что было ясно: как можно даже подумать о возвращении?!

Иосиф, как я считаю, вообще давно вышел из принадлежности к России. Он был гражданином мира сызмальства. Помню, он рассказывал, что когда был еще в нежном возрасте, его вызвали в лагере на линейке… В пионерах он не был, но летом ездил в пионерский лагерь. Там провинился, и его начал отчитывать вожатый. Отчитал, а потом спросил: ну что, Иосиф, ты скажешь в свое оправдание? Иосиф ответил: “На мой взгляд…” – его тут же остановили: “Посмотрите, у него, оказывается, есть взгляд!” У него был свой взгляд на все сызмальства.

Мы с ним часто разговаривали о России, и он говорил, что издалека Россию легче понять. Когда ты там, внутри этой каши – это гораздо труднее. Он интересовался, что там происходит. Конечно, с горечью отмечал весь ужас ситуации, но никогда не ухмылялся по этому поводу, не злорадствовал. Ему действительно было жалко его отечество. Отечество и людей. Он никогда не называл плохими словами даже тех, кто поступал отвратительно по отношению к нему самому. Максимум, что мог сказать: “Мышь, ты посмотри на… такого-то. Каков гусь!” Протяжное “гу-усь” было для него абсолютом ругательства.

В спектакле Херманиса события на сцене разворачиваются не в определеной стране, а Нигде – в космосе.

ИНТЕРВЬЮ

часть втора следом - не помещается

Все, сломалась я на Идеальном

Обломала зубы о Богомолова, во 2действии чуть натурально не стошнило.

Ушла я...

И мне опять понравилось.

Крепкий спектакль. Никаких затянутостей и провалов.

Первые два действия я плакала.

Фантастическая игра актеров. Ансамбль солистов. И Вержбицкий, и Хайрулина, и Кравченко, Зудина, Мороз. Миркубанов!!! ( но я до сих пор пою "Я люблю тебя, Марина" ... Ах, хороша Миронова в Годунове)

Несмотря на 5 часов - на одном дыхании, и с огромным интересом.

Музыки мало ;( зато много текста - Достоевский, Достоевский.

Подруга была уже третий раз, сказала, что Янковский играет совсем другого Митю. Вчера играл Богомолов.