Carpe diem

Вчера была первая пост-карантинная репетиция нового хора.

С марта мы не репетировали. Четверо из хора (включая дирижера) переболели короной в разной форме. Всем нужно было для начала восстановиться. А затем дождаться каких-то официальных решений насчет репетиций для хоров. Потому что какое-то время в медиа царило мнение, что хоры являются суперраспространителями - много народу в одном помещении, все усиленно дышат и выбрасывают в воздух прям горы слюны и вирусов. Но потом вроде выяснилось, что мнение основано на одном единственном кейсе (какой-то очень пожилой и многочисленный хор репетировал в очень тесном помещении, заболели почти все, но дело похоже не в хоре, а в возрасте участников и вентиляции). Тем не менее, мы терпеливо ждали. И дождались - союз хоров выпустил рекомендации для возобновления репетиций. Сначала мы встретились 1 июня малым составом, чтоб решить, что делать дальше. Собрались в саду у Ингрид, соблюдая дистанцию, передвигаясь только по строго обозначенным маршрутам и держась друг от друга на расстоянии. Проболтали до темноты. И решили, что начнем снова петь, но только вместо нашего обычного помещения для репетиций (начальной школы) найдем место на свежем воздухе.

Первую репетицию назначили на вчерашний вечер.
Кафе за чертой города, перестроенное из старинной фермы и амбара. Вокруг - никого. В понедельник вечером никаких посетителей. И к нашим услугам весь огромный двор и навес на случай дождя (бывшие стойла).

Места хватит для всего хора. Хотя вчера мы снова были только малым составом, всемером. Но даже половины хора достаточно для счастья.

Стоило только запеть, как меня наконец отпустило.

Отступила тревога и напряжение последних дней. Отступила боль и усталость. Остались только музыка, текст и голоса вокруг и внутри. Мир остановился. И на два часа я забыла обо всем.

Йога, медитация, осознанность? К черту. Для меня нет ничего лучше пения.
Я и не знала, как сильно скучала по репетициям все эти три месяца.

Хотя нет, вру, знала, потому что в позапрошлую пятницу была репетиция с моим джазовым хором, тоже в саду, только в проливной дождь. Дирижер с пианино прятались под навесом, а мы с половиной джаз-хора (мы специально разделились, чтоб не собираться сразу большой группой) стояли под зонтиками в разноцветных дождевиках на почтительном расстоянии и пели, не переставая улыбаться от счастья. Я уже тогда поняла, как скучала по возможности петь в полный голос и вместе. Но вчера, после всех таких непростых выходных, репетиция с новым хором еще больше дала прочувствовать, как мне не хватало музыки.

Обычно мы поем на четыре голоса и я в хорошей компании схожих первых альтов, но вчера из моей голосовой группы не было никого, а все остальные были как раз по двое. Что дало дирижеру возможность каждый раз улыбаться: "Все сопрано вместе. Все нижние альты вместе. А теперь пожалуйста все первые альты. Ну то есть все полтора - Даша и ее малыш в животе". И я пою, за всех альтов сразу и чувствую, как там в животе кому-то спокойно и хорошо. Может быть у меня опять получится музыкальный малыш, который тоже будет без конца петь и полюбит музыку? Я пою и фантазирую. Пою и чувствую себя спокойнее и счастливее.

Первая репетиция в здании начальной школы. Здание посреди небольшого парка с огромными окнами в пол, в котором мы сидим понедельничным темным вечером, как в небольшом аквариуме. Тут пахнет старыми книгами и чем-то еще старым, то ли мебелью, то ли чем-то еще. Непротивно старым, как будто нюхаешь коробку потертых карандашей.

Гербен живет через дорогу отсюда и уже перетащил на время репетиции всю необходимую технику и электропианино в этот прозрачный класс.

Я приехала из своего городка (10 км) вместе с еще четырьмя участницами нашего нового хора. Двое – из моего джазового хора и именно они затащили меня в 2017 на прослушивание для шоу под открытым небом. Еще одну я знаю как раз по шоу, а последнюю вижу первый раз, но  она тоже участвовала в проектах Гербена. Случайных людей в нашем новом хоре нет и не будет.
Когда мы заходим внутрь, весь новый хор уже в сборе – расставляют стулья, раскладывают партитуры. Мои любимые тетушки-толстушки, Ингрид и Ада, уже поставили чай и разрезают испеченный в честь первой репетиции пирог.

Гербен возится с аппаратурой. На нем темно-синий свитер крупной вязки с широким воротом. Такие свитера вообще-то ни одному нормальному человеку носить не стоит, но ему почему-то вечно идет всякая странная одежда. На нем, например, еще новые сапоги, а где вы вообще видели мужчин в кэжуал сапогах и чтоб им это шло? А ему, сукину сыну такому, идет.

И вот мы сидим перед ним полукругом. Он, как всегда перед репетициями, тихонечко наигрывает что-то на пианино, как будто примеряется к сегодняшним аккордам. Не смотрит ни на кого, склонившись над клавишами. И когда хор умолкает, то он наконец выныривает из своей музыки, обводит нас всех взглядом и откидывается на спинку стула. Он подпирает рукой подбородок и удивленно произносит: «Ох… Все это и правда происходит на самом деле!» Мы улыбаемся ему и друг другу. Но вместо того, чтоб начать распевку, он вдруг продолжает говорить. «Я вас всех откуда только не знаю. Вот ты, Вилли, пела в моем хоре еще 15 лет назад. Тут вот группка голосов из шоу под открытым небом, привет Ада и Ингрид, ага. Тут вот сопрано из моей прошлой театральной труппы. А вот эти двое дам из джазового хора, ой, то есть трое, Даша тоже. Хотя Даша это вообще особый случай…» - говорит он своим низким голосом и я чувствую, что краснею, но стараюсь максимально равнодушно пожать плечами, на что он добавляет: «Твое письмо… Я храню его до сих пор!». Я становлюсь пунцовой, потому что чувствую, что все на меня смотрят. Меня спасает Труди, которая громко объявляет: «Даша написала Гербену спич, когда он два года назад заменял нашего основного дирижера». Гербен подхватывает: «Оказалось, что она тоже сначала боялась меня, а теперь вот привыкла» и весь хор отзывается смехом узнавания, а он продолжает. «Кстати, Вилли, а помнишь наших соперников на том фестивале десять лет назад? С ними пела Ди!» - и он кивает в сторону Ди, своей герлфренд, которая поет в еще одном его хоре, а та виновато разводит руками. «И наконец – Анья…» - он понижает голос, а Анья, которая больше всех сделала для того, чтоб запустить этот наш новый хор, краснеет и закашливается. Анья была дирижером детского хора, в котором сам Гербен начал петь в возрасте 6 лет страшно сказать сколько лет назад. Он смотрит на нас всех, а мы оглядываем друг друга и улыбаемся. Это будет особенный хор. Не то чтобы мы были лучшие из лучших из его старых проектов, но немножечко как бы и да.

И когда мы начинаем петь, это становится ясно с первых нот.

Сначала немножко разминки. Прогреть связки, проверить диапазон, свой и друг друга. А затем Гербен начинает свою любимую игру. Он ставит меня в центр (да, он любит меня подкалывать на репетициях, мы оба это знаем) и просит повторить одну ноту. А затем ставит рядом со мной Труди и просит ее повторить мой звук, мою громкость, мой тембр. К нам двоим добавляется Кристин, затем Ада, и так далее, и так далее, которым надо максимально подстроиться под нас. Пока мы всем хором не звучим в идеальный унисон, словно это один голос, а не двенадцать разных.

И вот когда нам удается достичь этого идеального звука на одной ноте, он разбивает нас потихоньку на аккорд в пять нот, сохраняя при этом тот же тембр и звучание, но выстраивая при этом сложную гармонию.

Все получается. С первых же попыток. Все слышат друг друга, все чувствуют друг друга. У меня по спине бегут мурашки, потому что точно такого же эффекта Матильда пытается добиться в джазовом хоре, но это выходит далеко не всегда, потому что там – будем уж честны – есть откровенно слабые голоса, и, что даже важнее, менее мотивированные и менее эмоциональные люди. А здесь, в этом нашем новом тайном хоре, о котором мы пока никому не рассказываем, все готовы выкладываться на полную, все настолько полны энергии, что ты чувствуешь музыку у них внутри даже на расстоянии.

Затем мы берем в руки партитуры и к моему удивлению начинаем петь на три голоса с листа.
Это ужасно сложная аранжировка голландской песни Ken je mij, где в оригинале-то довольно сложный ритм, а в трехголосовом переложении местами и вовсе невозможно ухватить все эти триоли и синкопы. И я пою вместе со своими соседками ведущую партию, выезжая только на том, что дома прослушала эту песню три раза и вроде бы запомнила основную мелодию. Мы мучаем это трехголосие целый час, боясь даже задуматься о том, получается ли вообще.


А после недолго паузы мы берем ноты и снова поем с листа. «Hotel California». И пусть аранжировка не так уж сложна, пусть песня прекрасно знакома всем, но мы все равно поем ее на три голоса, без репетиций, без подготовки, просто читая с листа. Припев звучит так мощно, так ярко. И я пою вместе со всеми и чувствую, что лечу.

Когда до конца остается всего полчаса, Гербен берет We built this city, которую мы немножечко начали репетировать во время нашей пробной встречи в ноябре и которую мы должны были самостоятельно подготовить дома. И ох… Как же это круто звучит!!! Меня окружают голоса, звонкие и сильные,  я закрываю глаза и пою вместе с ними. Но в кои-то веки мне не хочется петь с закрытыми глазами, скорее наоборот. Я открываю глаза и откладываю в сторону ноты, потому что итак уже знаю свою партию. И мы поем, пританцовывая и переглядываясь и улыбаясь. Гербен аккомпанирует нам на пианино и я уже вижу по его плечам и рукам, что он в том своем состоянии, когда он весь пружинит, когда музыка прет из него огненным столпом. В какой-то момент я перехватываю его взгляд и полуулыбку и читаю в его глазах «кайф, скажи же?!» Я киваю в ответ, не переставая петь, давая понять – да, именно ради этого мы все это замутили, именно ради этого мы решили основать новый хор, искали помещение для репетиций, собирали тайком хорошую команду, подбирали аранжировки. Ради этого. Ради этой музыки, которую сейчас творим вместе.

Если б я делала про это кино, то здесь бы был кадр темного парка со зданием школы, похожим на аквариум, из прозрачных стен которого в темноту вырывались бы блестящие разноцветные лучи света.

Следующая репетиция через две недели.