Ещё рассказ, на этот раз - мой
Эту историю рассказал мне мой друг и учитель, который сам пишет книги про духовное совершенствование. Но она настолько меня увлекла, что я не мог удержаться от того, чтобы изложить её своими словами.
Мёртвый стрелок
Топор воткнулся во влажную от дождя изрубленную колоду, и голова с маленьким красным гребешком отлетела в сторону. Хлопнула дверь, я отвлёкся и забыл придержать тело. Безголовая курица понеслась по двору с бьющим из шеи фонтанчиком. Она сделала полный круг, уткнулась в угол забора, подёргала лапами и затихла.
Отец неподвижно стоял на крыльце. Его лицо напряглось, приоткрытые губы скривились. Зачем вышел во двор, он, наверное, уже не помнил. И ни до этого, ни после я не видел ни у кого такого ужаса в глазах. Я вдруг понял, что перед его взором сейчас не двор и не курица, а нечто такое, что немногие видели и предпочли бы не видеть.
Дома он налил себе стакан самогонки, выпил, как воду, и долго сидел молча. Потом начал рассказывать. Говорил он отрывисто, сбивчиво, но я боялся его прерывать, и потому не уточнял детали.
Была зима сорок третьего года. Их, штрафников, как водится, послали на прорыв. С ППШ и винтовками — против немецкой части, в которой были и миномёты, и несколько орудий. Прорвутся — хорошо, полягут — не жалко.
Они вышли из леса недалеко от немецких позиций. Пушки были развёрнуты в другую сторону — туда, откуда могли подойти танки. Но много ли надо мягкому, не бронированному человеку? Пулю поймал — отвоевался.
Они бежали, вжимались в снег, откатывались в сторону и бежали снова. И падали, чтобы больше не встать. На белом снегу они были мишенями. Ударили миномёты — и снег начал становиться красным. Атака захлёбывалась.
И тут одному из бойцов, который бежал с криком «Ура!» и палил на бегу из автомата, осколком срезало череп. Весь, от верхней челюсти до затылка. Мозговая ткань осталась только в районе ствола и мозжечка, остальное разбросало по снегу. Но боец этого словно не заметил. Он продолжал бежать, окрашивая снег фонтанами из мозговых артерий, вопить «Уррраааааааа!» страшным ртом без лица, и стрелять по немцам. Нет, его палец не сжал рефлекторно спусковой крючок, и обойма не ушла одной длинной очередью в белый свет. Он стрелял прицельно, короткими очередями.
Наверное, душа в исступлении боя не заметила смерти тела. В атаке некогда думать, почему ты вдруг стал смотреть не глазами, а откуда-то сверху. Так даже удобнее целиться — видно, кто сейчас высунется из окопа.
Немцы пришли в ужас. Раздался крик «русиш фанатик!», и началась паника. Кто-то побежал сразу, кто-то продолжал отбиваться, но трясущимися руками уже не мог попасть с нескольких метров в непостижимых бессмертных противников. Перед мистическим ужасом обычный страх отступил, и наши бойцы бежали на небывалом подъёме на пустеющие окопы врага. Раненые не замечали пуль, и никто уже не видел, как рухнул от потери крови безголовый солдат.
Они всё могли в тот день. Они были бессмертны, они были богами. Если бы рядом был Берлин, то война могла закончиться в тот же день. По крайней мере, так им казалось. И когда, осмотрев захваченную позицию, командир заградотряда криво ухмыльнулся и произнёс: «Не очень-то радуйтесь, всё равно всех вас в итоге пустим в расход», один из штрафников молча приставил к его лбу трофейный пистолет и нажал на спуск. И никто из бойцов НКВД не посмел ничего сказать. Записали — погиб в бою.
Мёртвый стрелок
Топор воткнулся во влажную от дождя изрубленную колоду, и голова с маленьким красным гребешком отлетела в сторону. Хлопнула дверь, я отвлёкся и забыл придержать тело. Безголовая курица понеслась по двору с бьющим из шеи фонтанчиком. Она сделала полный круг, уткнулась в угол забора, подёргала лапами и затихла.
Отец неподвижно стоял на крыльце. Его лицо напряглось, приоткрытые губы скривились. Зачем вышел во двор, он, наверное, уже не помнил. И ни до этого, ни после я не видел ни у кого такого ужаса в глазах. Я вдруг понял, что перед его взором сейчас не двор и не курица, а нечто такое, что немногие видели и предпочли бы не видеть.
Дома он налил себе стакан самогонки, выпил, как воду, и долго сидел молча. Потом начал рассказывать. Говорил он отрывисто, сбивчиво, но я боялся его прерывать, и потому не уточнял детали.
Была зима сорок третьего года. Их, штрафников, как водится, послали на прорыв. С ППШ и винтовками — против немецкой части, в которой были и миномёты, и несколько орудий. Прорвутся — хорошо, полягут — не жалко.
Они вышли из леса недалеко от немецких позиций. Пушки были развёрнуты в другую сторону — туда, откуда могли подойти танки. Но много ли надо мягкому, не бронированному человеку? Пулю поймал — отвоевался.
Они бежали, вжимались в снег, откатывались в сторону и бежали снова. И падали, чтобы больше не встать. На белом снегу они были мишенями. Ударили миномёты — и снег начал становиться красным. Атака захлёбывалась.
И тут одному из бойцов, который бежал с криком «Ура!» и палил на бегу из автомата, осколком срезало череп. Весь, от верхней челюсти до затылка. Мозговая ткань осталась только в районе ствола и мозжечка, остальное разбросало по снегу. Но боец этого словно не заметил. Он продолжал бежать, окрашивая снег фонтанами из мозговых артерий, вопить «Уррраааааааа!» страшным ртом без лица, и стрелять по немцам. Нет, его палец не сжал рефлекторно спусковой крючок, и обойма не ушла одной длинной очередью в белый свет. Он стрелял прицельно, короткими очередями.
Наверное, душа в исступлении боя не заметила смерти тела. В атаке некогда думать, почему ты вдруг стал смотреть не глазами, а откуда-то сверху. Так даже удобнее целиться — видно, кто сейчас высунется из окопа.
Немцы пришли в ужас. Раздался крик «русиш фанатик!», и началась паника. Кто-то побежал сразу, кто-то продолжал отбиваться, но трясущимися руками уже не мог попасть с нескольких метров в непостижимых бессмертных противников. Перед мистическим ужасом обычный страх отступил, и наши бойцы бежали на небывалом подъёме на пустеющие окопы врага. Раненые не замечали пуль, и никто уже не видел, как рухнул от потери крови безголовый солдат.
Они всё могли в тот день. Они были бессмертны, они были богами. Если бы рядом был Берлин, то война могла закончиться в тот же день. По крайней мере, так им казалось. И когда, осмотрев захваченную позицию, командир заградотряда криво ухмыльнулся и произнёс: «Не очень-то радуйтесь, всё равно всех вас в итоге пустим в расход», один из штрафников молча приставил к его лбу трофейный пистолет и нажал на спуск. И никто из бойцов НКВД не посмел ничего сказать. Записали — погиб в бою.