Камера хранения лишних мыслей. Ячейка нумер 5

Буквы очень любят поспать. Но, услышав первый утренний (или вечерний) шум винчестера, они вскакивают и начинают готовиться к работе. Первыми, конечно, просыпаются «П» , «И», «Т», «Р», «В» и «Е» - ведь они спят ближе всех к выходу. Быстренько умывшись и выпив по большой чашке кофе со сливками, быстрее ветра съезжают по специальному шесту, и уже не отдельные буквы, а бодрое и привычное «привет» врывается на экраны разбросанных по городу, стране и миру людей. По утрам букве «Т» приходится тащить за собой длинный и неудобный в переноске восклицательный знак, вечерами – многоточие в специальном чемоданчике.

За ПРИВЕТом кубарем скатывалется куча мала скобочек, двоеточий, номеров, кавычек, слешей и знаков процента – юркая мелочь лезет везде и вечно путаясь, частенько прихватывает с собой маленьких , ещё глуповатых, «Ы» и «Г».

Остальные буквы не спеша просыпаются, степенно завтракают омлетом с сосисками и торжественно-деловито, как бизнес-толпа на Манхеттене в американских фильмах идут на работу уже по винтовой лестнице. Навстречу им поднимаются «П» , «И», «Т», «Р», «В» и «Е» - только сейчас эта пятерка может себе позволить по-настоящему позавтракать.

Офис букв похож на офис компании Гугл, каким он выглядит в рекламе. Работники сидят в огромном круглом зале, заставленном мягкими креслами и диванами за столами с мониторами или едой. Постоянно какие-то из букв по требованию начальника уходят за красный бархатный занавес с золотыми кистями, выстроившись в определенном порядке.

Так буквы и проводят свой день: работают, пьют кофе или очень полезный ромашковый чай, обсуждают начальство, пишут служебные записки на выдачу новой версии кипа и думают, когда же дадут следующую зарплату (для меня до сих пор загадка, в каком виде они её получают, но ведь просто так никакой дурак работать не будет, а буквы – очень умные!). «А» опять хвалится ,что в отпуск они с «Т» (ох, он так много работает , его так нагружают) поедут не в Майкрософт Офис и даже не в Яндекс, как все остальные, а в модную нынче Нигму. «Ж» и «Д», как всегда, не могут решить, кому из них приходится больше работать за другого, а «Ё» уже убедилась в том, что скоро ей пришлют извещение о сокращении.

Как всякие служащие, работающие с персональными данными, буквы знают очень много: как продвигается очередной проект, с каким счетом сыграли Рубин и Интер, какие сапоги сейчас в моде, когда должно быть готово руководство пользователя, где взять четыре билета на концерт , как проводится списание препаратов, кто виноват, что делать и надо ли работать в нынешнюю субботу. По вечерам своим появлением на экране сообщают, что надо позаботиться о новогодних подарках, что нечего надеть , что надо делать ремонт и что на ютубе дятел пытается вытащить змею из дупла.

Мои буквы помнят все рассказанные мне тобой на ночь сказки, и, если я попрошу, расскажут мне их опять, не заглядывая в историю сообщений. А, может быть, они сочиняют новые?

Это было начало июня. Вообще-то, их время – май, да и в мае трудно найти полянку, где одуванчики не припадали бы к земле, а гордо росли ввысь на высоком стебле. А тут – целое поле. Мы ехали, подпрыгивая на дрянной деревенской дороге и поднимая клубы желтой пыльцы, которая билась о стекла машины, как живая.
В этой богом забытой деревне живет старая женщина, можно сказать – няня моего брата, да и моя немножко. Старая дева, некрасивая, из тех женщин, что прожили молодость во время войны, работали, а потом так и не вышли замуж. Из родных – только непутевый племянник, она оставила ему дом в селе и перебралась жить в деревню к сестрам, не желая никого собой обременять.
Деревня – три дома, четыре забора. Живут там две очень религиозные сестры, принципиально не получающие пенсию – она от дьявола, еще двое сестер - вот эти самые родственники няни и относительно молодая семья, с шестью детьми. Впрочем, уже с семью, думаю, жена была сильно беременная.
Няня наша сидела на лавочке около бани, которая от старости стала уже черной, закутанная в телогрейку и два платка, совсем старенькая, одряхлевшая буквально в несколько месяцев после переезда. Пока она привычно отказывалась от предложений родителей пожить у них или все-таки похлопотать насчет дома престарелых (сестры с ней нехорошо обращаются), я машинально собирала одуванчики.
Вокруг остова когда-то высокого забора их росло огромное множество, все на роскошных длинных стеблях. Венки сплелись просто изумительные: по три мохнатых цветка на «стежок» - две короны. Одну я одела на старушку, другую на себя. Она медленно сняла свой венок, осмотрела, положила на скамейку рядом с собой, обняла меня запахом сухого сена и улыбнулась.
Потом, как водится, долго прощались у машины, я все-таки расчихалась от пыльцы и повесила чудное украшение на гвоздик около крыльца, очень удобно пришедшийся. Наверное, его сняли сразу и выкинули после того, как машина скрылась за поворотом.
А «баба Лена», как мы ее всегда называли в детстве, пошла обратно на свою лавочку около потемневшего сруба. И, уезжая, я почему-то видела только темную стену, женщину в возрасте без возраста в темной одежде. И два светлых пятна – ее лицо, словно со старой иконы и ярко- желтый круг, как снятый на минуточку нимб.
Одуванчиковое море вздыхало, качая головами, чему-то своему улыбалось и собиралось жить вечно.

Ты когда-нибудь замечал, как упорно тянутся к свету крохотные маргаритки, которые растут вдоль узенькой дорожки на старой даче? Какой-нибудь метровый гладиолус или лилия могут позволить себе вянуть или болеть, они – нет. Тянутся к солнцу, страдают комплексом Наполеона и живут. Маргаритки мне нравятся больше, чем все капризные дачные цветы вместе взятые.

Это была первая любовь - кот, как он есть. Полосатый, кругломордый, огненно-желтоглазый и беспринципный. Как виртуозно он тащил со стола колбасу! Но зверюга была с принципами: каждое утро он клал на крыльцо свежую крысу, а убедившись, что папа ее видел, уносил и съедал. Иногда к крысе прилагались порванное ухо или растерзанная в сражениях грудь. Боевой кот ни разу когтем не тронул ни меня, ни брата, которые таскали его по полу за одну лапу, стригли усы и мотали, держа за хвост над лестничным пролетом.
Один раз не успел выйти на улицу – сделал лужу на пороге, не со зла, а от старости. После этого ушел и не вернулся. Я плакала.
А полосатых котов обожаю до сих пор. Млею темных штрихов на сером лбу и заглядываю каждому полосатику в большие глаза.

Знаешь, именно россыпь маргариток вдоль пыльной дорожки доказывает мне, что лето есть. Только иногда мне очень не хватает знакомой полосатой морды между мохнатыми бело-розовыми рядами.

Мы живем, каждый момент жизни, проживаем, прожигаем – кто как умеет.
21-5=16.
Шестнадцать лет назад мы переехали в новый дом, куда, по традиции, первым запустили котенка. Маленького и полосатого. Вырос он в здоровую и хитрую зверюгу, боевой кот – морда в шрамах, крысы на крыльце по утрам – папе хвалился. По вечерам кот уходил гулять, а утром забирался по чердачной лесенке на карниз моей комнаты на втором этаже и, если форточка была закрыта, начинал кричать и царапать стекло лапами – чтоб открыли. Частенько выгоняли его на улицу, за дело – в воспитательных целях, тогда пускать обратно было не положено.

Мы запоминаем все, абсолютно все. Жесты, интонации, походку, погоду, цвет глаз, оттенок сумерек; запах свежеиспеченного пирога, сирени, рук; движение, взлохмачивающее челку в минуты замешательства. Воспоминания хранятся в отведенных им местах, подвергаются ревизии, мешаются, выкидываются – вполне осознанно.

Каждого из пушистых зверьков – воспоминаний я могу достать из клеточки, когда мне захочется. Поиграть, подергать бантиком на ниточке, жонглировать теплыми меховыми шарами – хорошо ли, плохо ли, но было. Если зверь не в настроении, трогать не будешь, отложишь до лучших времен, если это скользкая гадость - давишь уродца без сожаления, мало ли других – пусть временами и грустноватых, но теплых и дружелюбных.

Ужасно, когда умный меховой шар, живущий в глубине, сам открывает клетку случайно подобранным ключом – легким запахом черемухи или похожей в темноте походкой. Ты упорно не хочешь пускать его в уютную и теплую комнату, делая вид, что ничего не замечаешь. А он все стоит в темноте на карнизе, кричит, плачет и царапает твое сердце маленькими, но идеально отточенными коготками.

Я, знаете ли, очень расстроена. Из окна, что напротив моего, исчез розовый фламинго. Такая потеря.

Он появился там недавно, но сразу завоевал мое сердце своей неподдельной чучелковостью и цветом. Менялся свет, и с ним цвет - от насыщенного оттенка семги до застиранной пачки кордебалетной балерины. Изумительная неподвижность напоминала строчку в досье: «характер нордический», красиво изогнутый нос пел о странах, где снег бывает только в морозильнике, а апельсины на дереве. Признаться, порой мне казалось, что он дергался, когда под окном пробегала кошка, но это все игра света. На самом-то деле.
При жизни розовый фламинго раскрашивается в красивый колер от рачков, которых ест. Нет кошерной правильной еды -нет символизма. По-моему, это одно из грандиознейших природных надувательств, оно же доказательство, что розовая романтика – вещь нестойкая, сильно зависящая от внешнего окружения, а не от внутренних самостоятельных движений души и организма. Но сегодня не о ней, сегодня я грущу о птице цвета утренней зари. Ага.
Не знаю, откуда красавец появился, но на много процентов уверена, что поставили его на окно от нехватки места, а не из нелюбви к чучелам – очень уж мала эта квартирка напротив. Наверное, поэтому у птички был вид таксиста - эмигранта первой волны -и там был князь, и тут чудесно хорош. Но не на месте.
Сложно представить заснеженным вечером что-то более нелепое, чем розовый фламинго в обрамлении узкой оконной рамы на кирпичной стене хрущевки.
Но эта нелепость, несвоевременность, нездешнесть непонятным образом грели мне душу во момент утреннего распахивания штор и долгих телефонных разговоров на подоконнике, окном на вечер.

Возвращайся!

Ты смотрел на него внимательно и серьезно. Желтый кленовый лист все падал и падал, черный котенок - подросток тоже следил за плавным полетом, готовясь броситься на тронутую распадом и золотом жертву, едва она коснется земли.
Порыв ветра – и два взгляда резко метнулись влево, а потом запутались в серых коридорах осеннего города и мелькании листьев. Котенок важно посмотрел по сторонам и, подняв хвост, прошелся вдоль твоей скамейки, почти задев твои кроссовки. Ты проводил его глазами и опять потянулся к рукаву.
Ты смотрел на часы внимательно и серьезно, прячась за стеклами очков. Каждые пять минут. Звонил и делал отбой через стандартный интервал – вешал трубку, как только заговаривала девушка с противным голосом и стандартной фразой. Через час ты снял очки, чтобы протереть стекла, а я нечаянно поймала твой взгляд: до невероятного беззащитный и тревожный.
А ведь черный котенок перешел тебе дорогу. И бесполезно ждать, что кто-то, кроме тебя пересечет эту линию - сегодня она твоя. Сейчас ты встанешь, пойдешь домой – на час не опаздывают, абонент недоступен, ты прекрасно все понимаешь.
Я останусь на скамейке, случайный перерыв на два часа осенью – почему бы не посидеть в парке с хорошей литературой, наблюдая сквозь ресницы за окружающими?
Только не забудь, пожалуйста, снова одеть очки. Потому что людям с таким взглядом не стоит ходить осенью по серому асфальту среди серых домов под серым небом без слоя брони. Пусть даже тоненькой и прозрачной.
Завтра будет другой день. Все будет.

Как это было просто – выйти летом всей семьей из дома 12А, пройти квартал, срывая по дороге стручки акации – дедушка учил нас в них свистеть. Стоять в ожидании электрички, ругаясь с сестренкой – кто сядет на сумку, а кто останется стоять. Приехать, тащиться от остановки до домика, дойти в невозможной усталости , ненадолго ожить, чтобы поесть привезенных с собой продуктов и сонно послушать разговор взрослых. А утром проснуться, родители уехали, бабушка печет пирожки, дед привозит из города пакетик с растаявшим мороженым. Потом ведет в лесок, под иву, ловит рыбу до сих пор непонятным мне способом – расставляя лески и крючки в нескольких метрах от берега. На настоящий пляж с нами ходила бабушка в огромном зеленом купальнике, похожем на дохлого кита.
А дома первая клубника с молоком, настоящая тонюсенькая лапша и чай с мятой. Маргаритки вдоль дорожки. Качели на двоих. Ночью можно сползти с огромной кровати на втором этаже и, осторожно топая, чтоб не разбудить сестренку, выбраться на балкон. Там соловьи поют, летний веселый народ не видно и не слышно, ветка яблони качается прямо перед тобой – смотри на небо сквозь листья – не насмотришься.
Лето будет. От «795 км» до «774 км» полчаса на электричке. Но даже жареная картошка на даче пахнет теперь совершенно по-другому, чем в 9 лет. Хотя, казалось бы…
Как сложно и невозможно.

Никогда не понимала, в чем заключается ошеломляющая популярность сказок о НЛО. Мне вот лично все равно – есть ли жизнь на Марсе. Есть – хорошо. Нет – сами яблонями озеленим. Тунгусский метеорит не снится мне ночами, а «Люди в черном» и «5й элемент» не наводят на мысль сделать рентген тараканам и котам на предмет инопланетности.
Но встречаются иногда люди явно не отсюда. Рядом с ними бегущей автобусно-красной строкой в голове мысль: «Таких людей не бывает на этой планете». Откуда такая распахнутая открытость, откуда эта кузнечиковая хрупкость стального каната? Почему вокруг толпы, а это существо все равно само по себе?
Невозможно сказать, чем отличаются они от землян. Не хуже. Но и не лучше ведь – иные. Разных поколений, разных полов (хотя, как мне кажется, мужчин намного меньше). С разной, но четко заметной степенью странности в поведении. Неизменно очаровательной - хотя иногда и раздражающей - странностью. Она от близости планеты к Земле, наверное, зависит. Может быть, они забыли, откуда прилетели и потому постоянно грустят, даже когда смеются…
Есть и другие инопланетные. Злые и тупые гоблины. Они тоже рядом. Но понять их не хочется. Отойти подальше.
Лучше попробовать стать поближе тем – другим, грустным и легким. Помочь вспомнить координаты далекой звезды, откуда они родом и найти карту с крестиком на месте заботливо спрятанного в лапнике корабля. Для того, чтобы они знали – всегда можно вернуться. А самому тихонько надеяться, что улететь не захотят, потому что полюбили нашу неправильную планету. И нас тоже.

Где проходит грань между болезненным воспоминанием и ироничным отношением к прошлому?
Почему мама, тетя, сестренка или я, натыкаясь то на старый халат, то на сбереженную для непонятно кого пижаму, плачем, потихоньку утираясь найденным. А вот, собираясь вместе, шутим, поедая холодец, что бабушка могла эту бадью съесть одна и спросить еще.
Почему потеряв бантик на второе свое первое сентября, вспоминаешь этот позор еще долго –долго, а в одиннадцатом в честь этого события нарочно оставляешь только один, чтоб совпадать со второклассной фотографией.
Почему, не один день прорыдав в подушку, через n недель (нет, n мало, возьмем m), советуешь брату эту песню для охмурения интеллигентных девушек.
Почему, получая первый свой неуд, боишься страшно, а вот пятый хочешь получить быстрей - торопишься на дачу.
Знать бы точно, как работает этот замечательный механизм забывания- обесценивания –высмеивания. Мне иногда очень хочется побыстрее нажать «вкл». А случается, что и «выкл».

Глупости какие-то в голову лезут. Пойдемте снеговиков лучше налепим вместо штандартенфюреров.

Классическая ель высотой в полтора этажа со снегом на ровненьких лапах – редкое по красоте зрелище. В Ельниках просто елей, в общем-то, и нет. Только в нескольких местах островками растет особый вид: голубые ели. Очень ровные, хорошо растущие. Отборные.

Такая же ель растет около дома лучшей маминой подруги. Ее муж был агрономом. Здесь и сейчас название этой профессии звучит несколько иронично. Но это действительно было призвание.
Полностью деревенский человек, он чувствовал любое растение каким – то шестым чувством. И в тоже время строго соблюдал научный подход. Фанатик растительности. Постоянный экспериментатор. Мне говорили, что колхоз до сих пор во многом ориентируется на план, который написал Евгений Дмитриевич. А ведь его уж лет 15 как нет.

Когда он женился, построил дом, где не было ни нормальной кухни, ни туалета. Не от злости или жадности – просто подобные мелочи в его голове не удерживались. Человек был удивительно светлый и ироничный. Это было все-таки давно, но я помню, что мне нравилось ходить к ним в гости, помню атмосферу дружной семьи, которая напоминала мне наш дом. Сыновья у него выросли замечательные, мне кажется, он бы ими гордился. А еще в этом доме до сих пор все коты вырастают очень большие, хитрые, наглые, страшно умные и дико обаятельные. Мне было лет десять, когда он внезапно умер от приступа желчекаменной болезни. Старшему сыну было 17 тогда.

Даже сейчас, если вы увидите огород Ольги Николаевны, то замрете в восхищении – неважно, имеете ли вы вкус к садовым работам или нет. Это песня овощу и фрукту. И все стройно, рядами, ни пылинки, ни соринки. А вокруг цветы, цветы, цветы. И голубая ель под окном с гнездом малиновки в ветвях. Птица живет там уже который год. Поет. На новый год в этой семье не наряжают елку дома, максимум – приносят ветку для запаха.

Я знаю многих ельниковцев, которые, проходя мимо голубых елей, говорят: «Спасибо Евгению Дмитричу».
Как важно и как просто бывает оставить что-нибудь после себя. Не для того, чтобы помнили, а с желанием что-то создать и отдать. А повод вспомнить хорошего человека найдется всегда.