Когда некий контекст начинает вдруг управлять взрослым и достаточно рефлексирующим человеком, чаще всего это значит, что его заколдовали в детстве. Я нашла тот самый момент в детстве собственном, и оказалось как-то невыразимо трогательно. Мне было семь лет, по телевизору показывали вот это. Вряд ли я смогла бы объяснить тем, кто младше и избалован разнообразным контентом, насколько это было ни на что не похоже тогда. Так удивительно и так смешно, что все мои пришельцы с серебряными лицами, поющие кристаллы и огненные маки, цветущие только во время вспышек на Солнце, взялись, скорее всего, отсюда. Но взялись ненадолго: в десять лет я прочитала «Трёх мушкетёров» и переключилась. А потом «Хоббит», «Властелин колец», и понеслось… Я-то переключилась, а оно осталось. И теперь догоняет, наверное.
слева по железу плескало алое – хорошо видать, далеко лететь, колдовалось малое, небывалое, не давало выдохнуть в темноте. волосы у веры цвели стожарами, радужки в глазах голубой слюды. станет горячо – позвони пожарникам, попроси воды, попроси как следует, вот и умница: не горит во рту, не звенит в груди. будешь не в себе – выходи на улицу, на деревню к дедушке выходи. улицей далёкою, деревянною, от тоски не думая ни о ком, ходит несмеяна больная-пьяная, мажет мимо сердца кривым зрачком, завела шарманку, с тех пор и празднует на любом углу, на каком убьют за погонный метр, за серёжку красную, головою хочется в полынью, потому что в зелени и окалине малой кровью, крошеным кирпичом проросла подвальная, односпальная атлантида с гипсовым ильичом. и теперь сквозит из неплотной форточки, холодно дышать и темно курить. и теперь, чтобы сердце не встало полночью, говори, не мучайся, говори:
на траве дрова, по карманам мелочи, на дворе зелёный растёт вокзал. пожалей меня, неживая девочка, не ходи за мной, отведи глаза. убывают сумерки, шарик крутится, горячи пустые твои края. что ты мне, печальница, безыскусница, золотая кузница ты моя.
мать Тереза Кент Кейт: "Людям и вправду нужна помощь, но если ты протянешь им руку, они её укусят. Пускай. Все равно протяни руку".
и додумывается: "...потому что если ты не протянешь руку, то будешь вынужден укусить себя сам".
принято ходить с покусанными руками, я так понимаю. укусить руку (свою или чужую) — условный рефлекс, я так понимаю. если удастся удержать себя, след зубов всё равно проступит на руке подобно стигмату. психосоматика. культурная особенность. правила хорошего тона.
молчание, растворение в собственных шагах, в собственном дыхании, в ритме сердца, с рефреном: никто не смотрит, никто не смотрит, никто не смотрит...
Я не могу больше. Я была замужем за экстрасенсом, между прочим. Меня теперь надо жалеть. Я не могу слышать туфту вроде: "Но люди не понимают, что есть такие простые вещи, как любовь, энергия, молитва". А особенно не могу созерцать при этом самодовольное лицо говорящего. Мне хочется таких людей брать за плечи, усаживать на неудобную табуретку и ровным голосом, внимательно глядя в глаза, рассказывать, что такое резонёрство и почему это плохо. Простых вещей нет. Нету их, без шуток. Запомните.
Она впереди балансирует на умопомрачительных каблуках — тростиночка, спичка, струнка, и белая футболка на плечах болтается как на вешалке, и вокруг тростникового коричневого запястья браслет из больших прозрачных бусин. А мы с Юрой топаем сзади, и я смотрю на неё, а Юра на меня; усмешка у него неподражаемо ироническая, фирменная просто-таки усмешка. И когда я выдыхаю наконец: "Красивая...", он смеётся уже открыто. "Красивая. Ровная такая палочка... без нуля." - "Отчего без нуля?" - "Ноль, Катя, к ней приписываешь ты".
Ноль — это в некотором смысле чудовищно много. Это необъятное семантическое пространство, это неоформленное содержание, которое мы носим в себе устало и осторожно, как воду до краёв, и при возможности наполняем любую попавшуюся форму. Мы щедро дарим этим содержанием каждого, кто позволяет, дарим щедро и бездумно. Наши дары тяжелы, бесценны и опасны. Мы все в некотором роде данайцы...
Юра, говорю, я тоже хочу так, чтобы кто-нибудь шел позади и приписывал ко мне ноль. Это же круто. Это же любовь по умолчанию, автоматически, причем такая... моя любовь, музейная, разглядывательная. Это ноль, напоминает Юра. А установки по умолчанию — для чайников.
Мы, чайники, великая сила. Имя нам легион. Мы хотим, чтобы люди были прекрасны, но прекрасны по-нашему. Лекало и ножницы наше оружие и защита. Прокруст, между прочим, тоже думал, что люди должны быть прекрасны, когда в задумчивости постукивал пальцами по спинке чудовищного своего ложа. Пальцы у него наверняка были изящные и длинные. Как же иначе: художник всё-таки.
Коньки и карусели звучат особенно, пронзительно: как музыка в "Гостье из будущего". Выбрались на каток с Аннушкой и Ильёй; что нам минус двадцать. Поднимаешь голову — мелкий сверкающий снег, как будто небо падает. От холода проваливаешься в глубину: радость моя, меня нет, только паутинные росчерки и позёмка по льду. И времени не чувствуешь, как не чувствуешь пальцев в заледенелой варежке.
