Велосипед почтальона Печкина

Однажды в приступе безмозглого девочкового расточительства я купила брошку. Задорого прям. Майорова глянула — и сказала: да ты охренела, мать.
Майорова так обращалась ко всем человекам женского полу, а ещё она была признанная гура стиля. Причём из таких агрессивно-апофатических гур, которые любят подробно расписывать, за какие сочетания в одежде положен пожизненный эцих с гвоздями.
И вот, значит, крутит она в руках дорогую мою брошку и спрашивает: ты вообще представляешь себе женщину, которая это носит? Ей же далеко за полтинник. У неё пиджак розавинький. Из добротной ткани. На заказ. Маникюр. Укладка. Ногти накрасила, туалетной водой побрызгалась — и пошла пообедать с сенатором.
И я говорю: да, Майорова, да! Вот не верила я, что ты гура стиля, теперь верю. Это, понимаешь, психотерапевтическая инвестиция в моё светлое будущее. Стану ведь я однажды прикольной бабкой. Ногти накрасила, туалетной водой побрызгалась, пошла пообедать с сенатором в простенькое такое кафе, а там в дамской комнате жену сенатора застрелили. То ли сын, то ли любовник, то ли сам сенатор, когда выходил носик попудрить, или как оно там у мужиков принято. Ну, она по-быстрому убийство раскрыла, сенатору и двум офицерам полиции ручки пожала — и домой, розочки поливать. Это у меня, может быть, такая женская ролевая модель.
Тут Майорова строго спрашивает: ну и с хера ли у тебя, мечты поэта, такая пожилая и, не побоюсь этого слова, асексуальная женская ролевая модель?

А было нам с Майоровой тогда по двадцать лет. И я крепко задумалась. У нас, конечно, был ещё недолгий горячий спор на тему «секс в жизни Джессики Флетчер», но волновались больше о другом. Майорова как раз тогда серьёзно заболела и очень боялась, что её бросит муж. А он месяца три старательно играл в «нитакова», а потом внезапно исчез с вещами и документы на развод прислал по почте. И она мечтательно сказала: а вот было бы мне сейчас шестьдесят… И мы друг друга поняли.
Мне уже хорошо за тридцать, а Майоровой навсегда осталось двадцать три.
Я сейчас по утрам на степпере смотрю “Murder, She Wrote” и обнаруживаю, что Джей Би и пожилой-то не назовёшь. И мужчинам она нравится. И флиртует, между прочим, налево и направо — от двадцатилетних моих глаз это почему-то ускользало.
И я думаю: ещё лет пятнадцать, и можно будет наконец-то пожить. Просто так пожить, самой собой, без всего вот этого.

Друг Б. уже целый месяц толкает длинные философские телеги, смысл которых сводится к тому, что я нехорошая феминистка.
Я никогда не присоединюсь ни к какой социальной группе. Принципиально.
Но девочки лучше мальчиков. Да.

А это я однажды читала, потом забыла, а неделю назад снова нашла - в "Урале" двухлетней давности:

Юрий Юдин

Имена рек

обва косьва и лысьва
тонкопряхи ежовой шерсти
в щели каменных скул краснобровые пялятся
ох не скалься не лыбься
ни руками беду развести
ни обвесть вокруг пальца

на реке пароходик
где в судках у буфетчика челюсти странного селезня
если зубы то это не птица а неведомый житель земли
нестерпимые прелести кроются в здешней природе
ты попал и тебя развели
говоришь все проходит( Collapse )

это все потому, что касаться холодной рукой огня -
невыносимей, чем жить вдвоем и терпеть измены.
что мне отдать в подарок - вычеркнувшим меня
со страниц журнала про пряжу и гобелены,
черно-белым, оставившим мне
голубой несерьезный клубок
на полу под креслом -
никто на земле голубым не вышит.
с ним играется бестолковый пушистый бог,
мне родной уже тем, что дышит.

время лечит всех от всего - хорошо, что меня не лечит,
в регистратуре печать на рецепте, пароль и отзыв:
живой? - живой.
по ночам начинается дождь -
и дождю не легче
от того, что кто-то стоит под ним
с запрокинутой головой.

человеки, я за вас (нас?) боюсь.
мне страшно, что многие из нас умрут в невыносимой тоске о соплях в сахаре, так и не осмелившись признаться себе, что всю жизнь ощущали острую их нехватку - и этой нехватки смертельно стыдились.

танцующая звезда, хули. хаос и неистовство, возлюбленное одиночество, обалдевшее от сознания собственной исключительности небыдло, влюбленное в свою копеечную неприкаянность и не влюбленное ни во что больше.

знаете, где у нас, таких тонких, прекрасных, возвышенных, и совершенных, дырка?
мы знаем, как надо. мы знаем, как должно быть, точнее - как должно было быть, если бы не всякое-разное, если бы поныне был райский сад, точнее, не знаем - чувствуем. а то, что окружает нас, - хуже. оно смешное и слабое. нам кажется, что оно оскорбляет Замысел.

нас, мучительно переживающих нелитературность бытия, испытывающих страдание и отвращение, что бы ни встало у нас перед глазами, - большинство. и мы, разумеется, победим.
но после нас победят они.
it gives me hope.

пришел один ути-пути-этик и говорит: "ну я же не виноват в том, чего не осознавал!"
у него жизнь такая забавная, только сил всё время нет: они уходят на старательное не-осознание множества вещей.

девочкам, кстати, это иногда идёт. все роковые женщины, которых я знала, были из породы глубоководных рыб. иногда у них случалось религиозное помешательство, или внезапная любовь к европейскому психоанализу, или вообще болезнь к смерти, но они все были катастрофически неудачливы: с ними случалось — а они оставались живыми, прежними и с пустыми руками.

про одну femme fatale мой мудрый друг Иваныч сказал, что она могла бы войти под волшебный холм в восемь вечера, пройти его насквозь и быть дома в девять — того же вечера, того же года.

впрочем, испытав к ути-пути-этику нечто среднее между любопытством и нежностью, я начинаю понимать (?) вместо "понимать" должно быть другое слово, вероятно (?), как это у них работает.

И надо, кажется, собрать себя в целое и возразить тому, чему хочется возразить; благо оно есть. Или не благо, там разберёмся.
А хочется совершенно оторванного от жизни. "Любовь к бесполезному есть своего рода сопротивление," — говорил один мой близкий.

Кстати говоря, потребовать от человека немедленного и всемерного участия в "реальной жизни" — это то же самое, что заставить его целоваться с открытыми глазами.

Так.

Девочка-девочка, гроб на колёсиках уже поднимается по лестнице.

Мне всегда было интересно, как это он поднимается. На колёсиках-то.

всякий идущий навстречу говорит что-то про себя.
всякий идущий навстречу одновременно несёт в себе огромное безмолвие.
то, что отличает нас друг от друга, хотя, казалось бы, какая разница между тишиной — и тишиной. так же, как несут в себе память обо всех мелочах своего дома, о вкусе воды в летний день, о запахе тающего снега, каждый — своё и по-своему.
в каждом человеке живет то, что больше него. разными глазами, по-разному, один и тот же светящийся голубой шар в бесконечном пространстве.
и оттого, что ты — кто угодно — молчишь иначе, я знаю, что ты — это не я.
а мне на это про любовь и нелюбовь.
а это такие мелочи...
они ходят по улицам, ездят в метро, разговаривают, стирают бельё, чинят машины, читают книги, ругаются, целуются, и в каждом — огромное пространство. бог. именно там, где внутри молчат.
и здесь мои любовь и нелюбовь ничего не стоят.