Велосипед почтальона Печкина

Утро было хорошее, тёплое. Пасмурное немного, но так даже лучше: солнечные очки Русаков забыл в городе. Жизнь в Заречном всегда происходила медленно и безмятежно. Он проснулся необыкновенно рано по собственным меркам (призрак серого утреннего света на занавесках), сварил на керогазе кофе (сколотая эмаль на ручке кружки, запах керосина, металлический привкус воды) и вышел на улицу (сад с каждым днём терял прозрачность, обрастал листьями, приближался к лету). Видимый и ощутимый мир вмещал в себя такое невероятное множество деталей, был так отчётлив и ясен, словно кто-то щёлкнул выключателем и отменил близорукость. Черёмуха у калитки как была, так и осталась расплывающимся белым облаком, и снаружи по улице проходили неузнаваемые смутные фигуры, но близорукость внутренняя, свойственная почти всем городским жителям, рассеялась бесследно.

Так бы и длиться этому утру безмятежно и ровно, но Русаков зачем-то поискал в интернете, сколько будет стоить подвести к дому электричество и газ, и впал в уныние, оценивая собственные возможности на этот счёт. Он даже не услышал скрипнувшей калитки и шагов, просто на экран упала тень; он поднял глаза и обнаружил прямо перед собой председателя правления Льва Степановича. Председатель выглядел обеспокоенным и встревоженным и даже не поздоровался, а сразу сказал: «Дело есть».( Collapse )

Вот чего я не хотела знать с самого утра, оказывается: не проверяла сообщений, не могла заставить себя зайти в фейсбук. Умер Саша Петрушкин.
( Collapse )

Воспитанные дети никогда не суют палец в пирог; гугл, переведи это.
Мы не обращаемся друг к другу «товарищ» или «камрад»: это шутка.

Собеседник-репетитор, обнаруживший мой журнал и штурмовавший его при помощи гугл-переводчика, утверждает, что беглая аристократка, работающая в магазине, — это американская девушка. Мне, как иностранке, простительно не различать таких тонкостей. Британская леди может недостойно выражаться и писать с ошибками, но её папа ни за что не будет тайком, и особенно стыдливо, подсовывать ей деньги в карман пальто. Он не лорд, он разбогатевший в сороковые годы промышленник, давно приучившийся вести себя степенно и даже чопорно, но так и не избывший неловкости и суетливости в отношении денег.
Вот же безобразие: и не пофантазируешь толком в присутствии эксперта.

Начиналось всё обыденно. Мы договорились обсуждать повседневные вещи: общественный транспорт, кулинарию и домашних животных, например, чтобы взаимно совершенствовать разговорный язык. Договорились — и тут Мэттью принялся рассказывать, что корабли поколений должны проектировать архитекторы, потому что основные элементы их конструкции будут заимствованы у соборов, мостов и телебашен. Потом мы обсуждали возможность мучительной смерти из-за употребления в пищу закрученных в неправильную сторону инопланетных белков.

Подозреваю, что это и были те самые разговоры про общественный транспорт и кулинарию. И уже с некоторым нетерпением жду обсуждения домашних животных.

Шарфиками и украшениями в магазине по соседству заведует молодая леди: такая безмятежная и прямая, с удивительно чистым лицом и красивыми руками. Всегда сложная укладка, всегда эффектно расположенный на плечах палантин, иногда жемчужная нитка на шее, иногда рядом, прямо на витрине, дымящаяся чашечка на блюдце, тончайший фарфор. Будто бы упрямая наследница старинного рода решила начать независимую жизнь, рассорилась со всеми и теперь работает обыкновенной продавщицей. А по субботам к молодой леди, наверное, тайком приезжает папа в старомодном, но бесконечно дорогом костюме-тройке и обречённо идёт с ней в ближайшую забегаловку пить дешёвый кофе и есть пиццу. И, расставаясь, стыдливо подсовывает в карман её пальто сложенные купюры с портретом королевы: на хороший чай и жемчуг, и туфельки нужны, опять же.

Мы с Сашей давно её приметили, пока приглядывались ко всем этим девочковым сокровищам. А сегодня зашли — отступать некуда, у хозяйки нашего клуба акварелистов-неудачников скоро день рождения, ей жизненно необходим шёлковый платок с ласточками. И пока мы искали его среди разноцветных россыпей, в магазин величественно вплыли две очаровательные особы, несомненно, тоже леди: в чистом сиянии юности, в элегантных пальто, с великолепными осанками. Увидев их, наша беглая аристократка ослепительно улыбнулась и сказала: «Здорово, девки, чё насчёт вечера-то? Не решили? Чё вы тормозные такие, рожайте скорей!»

Мы синхронно поглядели на двери: если бы как раз сейчас её пожелал навестить папа и услышал, его сердце оказалось бы разбито. Потом вспомнили, что сегодня не суббота. Повезло.

переведи на свой древесный безыскусный
прозрачные стволы, печальные ряды.
река сама себе сквозь высохшее русло
поёт о призраке воды.

переведи на свой дремучий бесполезный
холодные леса, пустые корабли,
мерцание слюды, вкрапление железа,
глухую дрожь земли.

переведи слова — и прошлые, и эти:
когда среди зимы становится теплей,
голодному огню напуганные дети
несут вчерашний хлеб.

переведи для них — темно и нераздельно —
движение светил, безмолвие планет.
они опять не спят. и нету колыбельной,
и колыбели нет.

Облака из окна самолёта можно сфотографировать, и картинка получится достоверная: у меня в планшете с плохонькой камерой целая коллекция высотных облаков. И можно показать её кому угодно, и это как будто ослабляет первое детское впечатление: в созерцании неба на высоте десяти тысяч метров есть нечто чудное и запретное, как будто видишь не дозволенное человеку.

Но если набрать в любом поисковике «расплавленное серебро» или «расплавленное стекло», не найдётся ни одной фотографии, похожей на правду. Нет иного, кроме человеческого глаза, способного передать свечение — из вишнёвого в золото и белизну и обратно, — и скользящую подвижность поверхности, и ещё не-зрительный, может быть, толчок в сердце.

Или вот ещё флюорит, мой любимый минерал. Он хорошо получается на фотографиях, со всеми тончайшими переходами цвета, но без ощущения сахара, и соли, и нехолодного льда: так, картинкой, и не объяснить, за что люблю его.

Вообще с минералами страшная засада: я всё время разглядываю их на выставках вживую и в сети на картинках, и каждый раз, как нравится какой-то неизвестный и прекрасный, оказывается, что он либо радиоактивен, либо токсичен, либо просто слишком хрупок. Тот же флюорит — четвёрка по Моосу; любовательный, то есть, камень, — и только.

Нашла себе маленькое развлечение, иногда тащу из лома непарную серьгу, предназначенную в переплавку, и делаю из неё подвеску с витражной эмалью. Забавное чувство: как будто случайно спасаешь нечто крохотное и бессмысленное, но немного живое.

( Collapse )

семи холмам, не помнящим родства, кто выпишет проверенное средство
бесплотного иного вещества, бескровного далёкого соседства —

не вечера на тайном этаже — о, призраки, кочующие в вышних! —
не жемчуга капризной госпоже, принцессе из черёмушек неближних, —

воды и хлеба, света и тепла, теперь и присно, вдоволь и до края,
и чтобы жизнь тянулась и была — нетронутая, нежная, любая.

беспамятства короткую печаль — большой зимы, окраинного тлена, —
возьми и никогда не возвращай, держи её, пусть будет неразменна.

храни меня, чудесный часовой, надёжнее, чем всякого больного,
когда парит над бедной головой зелёный морок пламени ночного,

когда по воле беспокойных вод внутри меня — от самого начала —
нескучный сад, кленовый камелот, плывёт и плачет, обречён причалу.

Понравился один баркас. Компактный, старенький, в облупившейся синей краске, восхитительно обшарпанный и обжитой.
Выкупить, что ли, у хозяина. Назвать «Годовасик-Тугосеря». Устраивать панк-сейшены во фьордах. Настаивать в трюме (а у баркаса есть трюм, кстати?) вереск на меду и солить грибы в бочке.

Прежде баркаса, впрочем, стоит купить холодильник. Дома есть два неубиваемых предмета техники: второй iPad и холодильник ЗИЛ восемьдесят какого-то года выпуска. Всем хорош, однако ночами громок, и мало грибов помещается в морозилке.
(А, кстати, ещё карманный тетрис неубиваем! Тоже очень серьёзная вещь.)

Оказывается, я совсем давно себя помню. Помню, как впервые увидела ягоду земляники и думала, что это такой цветок. Помню место, где нашла свой первый подосиновик тридцать один год назад. Более того, неплохо помню, как у меня была устроена голова тогда.
Поэтому когда ребёнок Анна, окинув взглядом обеденный стол, вдруг выливает компот в борщ, я отлично понимаю, что она делает. Взрослый человек во мне полагает, что Анна, вероятно, гений оптимизации. Предполагает, что у неё есть потребность объединять всё по цветовому признаку.
Зато маленький во мне точно знает, что она всего-навсего хочет напоить борщ компотом. Я в её возрасте кормила творогом крючок для полотенец в ванной — и до сих пор зачем-то это помню.

Взрослый во мне, кстати, очень точно в такие моменты осознаёт свою гендерную принадлежность. Точнее, осознавал. Ибо погиб от умиления.

Потеплело, и по улице женщина в куртке нараспашку, ей под сорок, у неё давно не крашенные волосы и в руках здоровые такие пакеты из «Пятерочки», ей трудно идти, потому что кругом оттепельная каша, а женщина большая и тяжёлая; и на футболке у неё написано:
young
wild
free

Не люблю природоведения и всяческих дневников наблюдений: много ли чести подглядеть и написать, чтобы потом тебе сентиментальный аноним оставил трогательный комментарий, краткая суть которого — «ты это, хорошо тут нам наблюл, возьми с полки пирожок».
Я вам тут хорошо наблюл, а мы все там будем.

В горшке, перезимовавшем на балконе, вдруг проклюнулась какая-то зелёная ерунда. Какого-то лилейного, или спаржевого, или касатикового семейства, если судить по росткам и луковичкам под ними. Откуда взялись эти луковички, ума не приложу, в горшке раньше рос базилик.

марта, марта, который час, нежилое время.
погляди на часы, те и эти часы,
раздели, сложи, отними.
третья стража, она говорит, а только у нас под окном
никаких сторожей, кроме бродячих собак,
кроме белой дремы, сырой лебеды, лопухов.

приносила воду и хлеб, собирала яблоки.
целый август зеленый антонов огонь,
никого не спасут.
это чтобы касаться огня и воды, понимаешь,
касаться огня и воды, оцепеневшего дерева,
теплой земли, так касаются рук и губ.
сердце у марты слепое, бродячие пальцы.

а звалась бы мария - пошла бы с пустыми ведрами
поперек всем прохожим, дразнилась бы, белоручка,
принесла бы воздуха два ведра,
уронила бы ложку, затеяла ждать гостей,
кончилась бы вместе с летом.
изошла бы на дым, на звук, на прощальный выдох.
улыбалась бы до конца.

так листать бы тебе голубиную книгу небес,
обгорелые свитки пустых деревень, травяные страницы,
тяжкий глиняный переплет, водяные знаки,
никому не давать руки.
не глядеть на часы.
марта, марта, который час, - нежилое время,
говорит, третья стража, пошла за водой,
не вернулась, сама себя унесла в решете,
вот и все, говорит.