Велосипед почтальона Печкина

Облака из окна самолёта можно сфотографировать, и картинка получится достоверная: у меня в планшете с плохонькой камерой целая коллекция высотных облаков. И можно показать её кому угодно, и это как будто ослабляет первое детское впечатление: в созерцании неба на высоте десяти тысяч метров есть нечто чудное и запретное, как будто видишь не дозволенное человеку.

Но если набрать в любом поисковике «расплавленное серебро» или «расплавленное стекло», не найдётся ни одной фотографии, похожей на правду. Нет иного, кроме человеческого глаза, способного передать свечение — из вишнёвого в золото и белизну и обратно, — и скользящую подвижность поверхности, и ещё не-зрительный, может быть, толчок в сердце.

Или вот ещё флюорит, мой любимый минерал. Он хорошо получается на фотографиях, со всеми тончайшими переходами цвета, но без ощущения сахара, и соли, и нехолодного льда: так, картинкой, и не объяснить, за что люблю его.

Вообще с минералами страшная засада: я всё время разглядываю их на выставках вживую и в сети на картинках, и каждый раз, как нравится какой-то неизвестный и прекрасный, оказывается, что он либо радиоактивен, либо токсичен, либо просто слишком хрупок. Тот же флюорит — четвёрка по Моосу; любовательный, то есть, камень, — и только.

Нашла себе маленькое развлечение, иногда тащу из лома непарную серьгу, предназначенную в переплавку, и делаю из неё подвеску с витражной эмалью. Забавное чувство: как будто случайно спасаешь нечто крохотное и бессмысленное, но немного живое.

( Collapse )

*и этот текст тоже был в txt_me, а третий будет новый*

В кустах сначала зашуршало, потом звякнуло, а потом негромко чертыхнулось. Мишка Филимонов тут же вспомнил о болотных мертвяках. Пацаны со слободки говорили, что они не воняют, а сладко пахнут ивой, осокой и плесенью. Кожа у них тёмная из-за недостатка кислорода и низкой температуры воды. Мертвяки нередко охраняют затопленные клады или древнее оружие; а вот нападают ли на людей, науке неизвестно.
Этот нападать не спешил. Всё копошился чего-то, бранился и кашлял.
Мишка ещё раз прислушался, покрепче перехватил увесистую корягу и встал навстречу врагу.
— А ну, выходи! — прикрикнул он новым суровым голосом, прорезавшимся пару недель назад. — Выходи, хуже будет! — и на «хуже» дал позорнейшего петуха.
— Помогите, пожалуйста, — вежливо попросили из зарослей.
Не отпуская коряги, Мишка подошёл ближе. Посередине запутанного кривого куста в неудобной позе торчал какой-то человек. На нём был брезентовый плащ и невнятного цвета шляпа с обвислыми полями. Под шляпой блестели очки, которые мертвякам, как известно, без надобности.
— О! — обрадовался человек, увидев его. — Филимонов джуниор! Здорово, тёзка! Помоги выбраться, а? Я тут сломал…
— Ногу? — обречённо спросил Мишка.
— Да нет, спиннинг. А бросать жалко. Руку мне дай… а лучше, слушай, папку позови! Далеко он?
— Далеко. Так что давайте я попробую.
— Подожди-ка. Ты сначала спиннинг у меня возьми. И садок. И ещё вот корзину. А теперь я… — человек сделал странное усилие, подтягиваясь на ветках и одновременно протискиваясь сквозь них; что-то чавкнуло, и он вдруг вывалился из куста на берег.
И тут Мишка узнал двоюродного соседа Русакова. С соседями ведь считалось как: кто живёт на Восьмого марта или на Комсомольской улице — родные; кто хорошо знаком, но поселился на слободке и ниже — вроде того что кузены. Сейчас двоюродный сосед сидел на траве и печально разглядывал свои ноги. На левой был резиновый сапог, а на правой красный шерстяной носок с крепко заштопанной коричневыми нитками пяткой.
— Да, — пробормотал он наконец, — нелепо вышло. Заблудился. Спиннинг сломал. Теперь вот ещё сапог…( Collapse )

I
живое мёрзнет, прячется в рукав,
короткий путь теснится по излому
кустарника; для птичьего зрачка
прохожий равен дереву и дому,
плывущему в рождественском дыму,
и в целом свете больше никому.( Collapse )

upd: не выдержала и поставила знаки препинания и большие буквы в именах собственных.

I

прабабка Евдокия белоручка,
одни глаза - берлинская лазурь.
сперва учили, а теперь не учат:
до света разбудили и везут
на досках, на шинелях, без подушки;
молчат соседи, кашляет конвой.
тепло ли тебе, девица, в теплушке?
хорош ли дом железный кочевой?
и привезли, где сразу по колено,
по пояс говорящая вода:
холодный май, большая речка Лена,
кукушкин лен, цветная лебеда.
где заросли ломает ледоходом,
гуляют каторжане волчья сыть,
земля-зима, мертвецкая свобода,
как будто больше нечего делить.
и незачем в руках носить уголья,
под языком соленые слова.
весна у всех одна.
в лесу и в поле.
земля и воля.
небо и трава. ( Collapse )

ты любишь меня как маленькую. слабый чай
наливаешь в чашку с цветочком, подсовываешь конфету,
и целуешь в лоб, и в одиннадцать гасишь свет.
разобью твою чортову чашку. скажу, нечаянно.
и как ни споткнусь - все нежность,
и как ни заплачу - жалость.
а я не маленькая совсем, меня четырежды звали замуж,
и я ни разу ни за кого не вышла.
мое сердце трижды разбито и склеено трижды,
погляди у меня внутри, там давно все выжгло.
а ты любишь меня как маленькую, как лапочку,
и поэтому я все время хожу на цыпочках,
чтобы казаться выше, каланчой расти, греметь воскресною колокольней,
а ты любишь меня как маленькую, зачем это ты, мне больно...

ты любишь меня как большого, а я забыл кошелек и шарф,( Collapse )

вот - тонкорукая, белоголовая, губы не тронул смех;
выстроят класс по линейке - стоит выше всех и светлее всех.
камешек круглый во рту, в голове золоченое решето,
в пальцах мешочек с утренним пресным хлебом.
многие шли по следу.
не ночевал никто.

белая, тонкая, крепкая, будто бы ткань на пяльцах,
будто не слышит, как девочки шепчутся там, внизу:
страшно подумать, куда ее увезут.
страшно подумать, куда ее увезут.
завидуют так, что кусают себя за пальцы.

а потом он приходит, и руки его в золе,
и уста его в серебре, он высок и страшен,
будто гордый бог, не ведающий распятья,
говорит: ты увидишь то, что известно бессонным стражам:
как сплетаются корни в подземной мгле,
как сплетаются корни в подземной мгле,
как сплетаются корни в подземной мгле.
остальное неважно.
а еще я куплю тебе красное платье.

где эта девочка, дышит едва, спит непроглядным сном,
где эти руки и платье, где эта улица, этот дом,
косы пшеничного цвета,
мама, живущая только летом,
с осени и до весны плачущая навзрыд.
девочке хорошо. у нее ничего не болит,
ей горячо и легко, как пьяной:
смотрит с крыльца,
как бегут к порогу темноглазые сыновья,
оба в отца.

где эта девочка, эта улица, карусель заветная, где -
не говорит, не плачет, не поминает всуе,
где эта девочка, - как просыпается, так тоскует
о стеклянном стакане,
о серебряной ложке,
о мертвой воде.

"там холод, а у нас в квартире газ,
о чем ни попроси - все есть у нас,
все, кроме смерти, и тоски, и скуки," -
лапша готова. сохнет на ушах.
застенчивые девочки в клешах
стоят у двери, держатся за руки.

да, ходики и чайник со свистком.
сиди, гляди, не думай ни о ком,
все счастливы и ни один не плачет,
и все больны, но ни один не слеп,
и чай заварен, и преломлен хлеб,
и это тоже ничего не значит.

здесь трудно говорить о ерунде -
затем, что каждый движется в воде
к плывучему невидимому раю,
к песчаному мерцающему дну -
иди сюда, гляди, как я тону. -
нет, ты иди. гляди, как я летаю.( Collapse )

человеки, я за вас (нас?) боюсь.
мне страшно, что многие из нас умрут в невыносимой тоске о соплях в сахаре, так и не осмелившись признаться себе, что всю жизнь ощущали острую их нехватку - и этой нехватки смертельно стыдились.

танцующая звезда, хули. хаос и неистовство, возлюбленное одиночество, обалдевшее от сознания собственной исключительности небыдло, влюбленное в свою копеечную неприкаянность и не влюбленное ни во что больше.

знаете, где у нас, таких тонких, прекрасных, возвышенных, и совершенных, дырка?
мы знаем, как надо. мы знаем, как должно быть, точнее - как должно было быть, если бы не всякое-разное, если бы поныне был райский сад, точнее, не знаем - чувствуем. а то, что окружает нас, - хуже. оно смешное и слабое. нам кажется, что оно оскорбляет Замысел.

нас, мучительно переживающих нелитературность бытия, испытывающих страдание и отвращение, что бы ни встало у нас перед глазами, - большинство. и мы, разумеется, победим.
но после нас победят они.
it gives me hope.

послушай, вот этот маленький город на южном Урале
совсем не страшный. там есть магазин «продукты» и отделение внутренних дел.
там было холодно в мае, конечно, там крали и убивали,
и каждый второй сидел,
и каждый третий, когда напьётся, пытается оправдаться.
смотри, какие спокойные лица.
они могут спиться, повеситься, утопиться,
но совсем не умеют бояться.

не было страшно Ларочке Павловой, старшекласснице,
звезде любительских порнофильмов и начинающей наркоманке,
просыпаться утром, причёсываться и краситься,
варить какую-то дрянь на конфорке в консервной банке,
уезжать от подъезда непонятно с кем и неизвестно куда.
те, кто нашел её мёртвой за городом, подумали: вот беда,
но не испугались.
чего им бояться, знающим снег с октября по май,
сумерки с ноября по март,
чернильные ночи в подъездах, лампы на сорок ватт,
ржавые рельсы узкоколейки, гнилые шпалы,
руки в машинном масле, пьянки и ломки.
в общем, никто не боялся.
ни у лесопилки, ни на бензоколонке,
ни в гаражах, ни дома под одеялом.

а я тут хожу, сочиняю сказки тебе, клею конверты, трачу
мелочь на марки. я тут привыкла, честно.
слушай, каждую ночь за окнами шепчет, скрипит и плачет
такой огромный, похожий на море, лес.
опускаю в почтовый ящик у магазина «ткани»,
покупаю кофе, мне и так тут хреново спится.
слушай, мой дом стоит над старой слепой еланью
и по утрам к его окнам слетаются птицы.
и никто не боится.
только мне тут страшно,
ты представляешь,
их глаза как смола под солнцем;
я слышу их голоса и нахожу их перья.
мне и правда пора собирать рюкзак,
покупать сувениры, вязаные носки и малиновое варенье
и брать билеты домой.
мне и правда нечего делать здесь, неудачнице книжной, нежной, бумажной,
если совы то, чем они кажутся.
если люди то, чем они кажутся.
если всё на свете — то, чем оно кажется…
боже мой.

А дома тепло; и можно за медленным разговором заваривать чай с брусникой, и можно сидеть до света… Но утром приходит осень с повадками прокурора и вслух говорит: я знаю, чем вы занимались летом. Сушили грибы в проёме рассохшейся дачной рамы, ходили смотреть на звезды за город — там лучше видно. Ни тайны, ни чёрной бездны, ни самой нелепой драмы… Живёте, как будто вовсе не люди. Ей-богу, стыдно. Придёшь — а они кривятся, бегут конопатить щели, едят варенье из яблок, вздыхая, что пахнет летом… Как будто нет больше смысла, как будто нет выше цели, чем отвоевать неделю у заморозков и ветра.
Листает наши тетради — попробуй ей не позволить; и хмурится удивлённо, и спрашивает с укором: откуда вы это взяли? Стащили откуда, что ли? И я говорю — конечно.
Смотри, из какого сора…

…Мне хочется оправдаться, и я говорю — послушай: в квартире номер шестнадцать седая живет старушка. Она покупает сливы, и чистит кафель до блеска, и моет полы на кухне за бежевой занавеской. Её живые подруги — герань, канарейка, лайка; её записная книжка — подобие списка Ллойда, и крепче любого камня хранит остывшее горе нежалобный мартиролог в истёршемся коленкоре. Она стоит у окошка — там золото на зелёном; она ни о ком не плачет, но помнит всех поимённо, и память её безбрежна, но даже у дна нет скорби; она уже видит тени и просит у них: я скоро; я близко, я будто спряталась — как в детстве, как понарошку… Такое солнце на улице, что мне бы ещё немножко…

А это окошко рядом, с желтеющими цветами; соседка — такая тихая; не помню, быть может, Таня. В субботу ей было тридцать, и время текло под кожей, и ночь как будто ударила по крыше чугунной гирей. А в сентябре одиночество темнее и безнадёжней, и тянет сквозь рамы холодом, и страшно в пустой квартире…
…Ревела в ванной, теряя дыхание с каждым всхлипом, и слышала: осень шепчет о смерти на всех частотах, и думала: умираю, но выжила и охрипла, и веки от слез опухли, и руки дрожат. Всего-то.
А ближе к полуночи он звонит, неделя на всю разлуку, она вытирает слёзы, она расправляет плечи… Соседка за стенкой слышит, как Таня смеётся в трубку — и словно теплее стало, и будто бы дышится легче.

В четырнадцатой квартире скучает малышка Оля, ей шесть через две недели и очень хочется в школу, но рано — оставили дома с котёнком и черепашкой. Она совсем как большая: сидит и листает книжку, и водит пальцем по строчкам, разглядывая картинки… Такое солнце, а мама уехала на поминки. Её уже брали однажды на кладбище прошлым летом. Там странно: сначала плачут, а после дают конфеты. Там белый шиповник, лилии и розовая рябина… И Оля почти не думает о спящих в холодной глине — как будто они не рядом с живыми, не тянут руки сквозь тихое небо осени, когда темно и прохладно…
Потом у неё день рождения, и мама ей дарит куклу, а старенькая соседка — огромную шоколадку.

А листья ложатся в лужи, и дождь отмывает крыши от летней засохшей пыли, и нужно заклеить окна… И если под вечер тихо, то будет легко расслышать, как холод ползёт по улицам и прячется в водостоках.
И можно забыть о лете,
повернуться лицом к востоку
и чувствовать, что от солнца —
все дальше…