Велосипед почтальона Печкина

I
живое мёрзнет, прячется в рукав,
короткий путь теснится по излому
кустарника; для птичьего зрачка
прохожий равен дереву и дому,
плывущему в рождественском дыму,
и в целом свете больше никому.( Collapse )

марта, марта, который час, нежилое время.
погляди на часы, те и эти часы,
раздели, сложи, отними.
третья стража, она говорит, а только у нас под окном
никаких сторожей, кроме бродячих собак,
кроме белой дремы, сырой лебеды, лопухов.

приносила воду и хлеб, собирала яблоки.
целый август зеленый антонов огонь,
никого не спасут.
это чтобы касаться огня и воды, понимаешь,
касаться огня и воды, оцепеневшего дерева,
теплой земли, так касаются рук и губ.
сердце у марты слепое, бродячие пальцы.

а звалась бы мария - пошла бы с пустыми ведрами
поперек всем прохожим, дразнилась бы, белоручка,
принесла бы воздуха два ведра,
уронила бы ложку, затеяла ждать гостей,
кончилась бы вместе с летом.
изошла бы на дым, на звук, на прощальный выдох.
улыбалась бы до конца.

так листать бы тебе голубиную книгу небес,
обгорелые свитки пустых деревень, травяные страницы,
тяжкий глиняный переплет, водяные знаки,
никому не давать руки.
не глядеть на часы.
марта, марта, который час, - нежилое время,
говорит, третья стража, пошла за водой,
не вернулась, сама себя унесла в решете,
вот и все, говорит.

upd: не выдержала и поставила знаки препинания и большие буквы в именах собственных.

I

прабабка Евдокия белоручка,
одни глаза - берлинская лазурь.
сперва учили, а теперь не учат:
до света разбудили и везут
на досках, на шинелях, без подушки;
молчат соседи, кашляет конвой.
тепло ли тебе, девица, в теплушке?
хорош ли дом железный кочевой?
и привезли, где сразу по колено,
по пояс говорящая вода:
холодный май, большая речка Лена,
кукушкин лен, цветная лебеда.
где заросли ломает ледоходом,
гуляют каторжане волчья сыть,
земля-зима, мертвецкая свобода,
как будто больше нечего делить.
и незачем в руках носить уголья,
под языком соленые слова.
весна у всех одна.
в лесу и в поле.
земля и воля.
небо и трава. ( Collapse )

*нестихи. дудочку выпрашиваю.

чтобы ночь с ресниц вытирали досуха,
чтобы незаплаканный вышел день –
голубиным хлебом упал из воздуха,
покатился голосом по воде.

чтобы полетела рука, как лодочка
за льняными волнами полотна -
от тоски по самой дурацкой дудочке:
никому не надо, а мне – нужна.

умница играет, рыдает данница,
ходит ветер рожью и ковылем.
как лоза насквозь из руки потянется –
песенку почуяла под землей.

и за ней ходить бы, куда попросится,
и глядеть, как с вечера до утра
полыхает в поле чересполосица:
рай, моя родная, и снова рай.

но это свет сквозь пальцы. или звук,
текущий меж ветвей ночами. или
все то, что ты не выпустил из рук,
из теплых рук, пока тебя кормили
чертополохом, волчьим молоком,
водили в поле, били поводком,
толкали в рот рассохшееся счастье.
а дом стоял и пуст, и незнаком,
и приходящих мерил потолком,
держал тебя горячим узелком
за легкое запястье.

но этим - полевым, прикорневым,
желтеющим, промозглым, похоронным -
они растили в человеке дым
подреберный, огромный,

идущий вверх, клубящийся у рта,
пугающий бессонных постояльцев,
пробившийся - то шерстью вдоль хребта,
то дрожью в пальцах.

ходили беспокойные не те,
носили воду в черном решете,
крошили в воду тихую отраву.
запей, не морщись, будешь молодцом,
порвешь веревку, выйдешь на крыльцо,
а дальше будет так: к земле - лицом
и сердцем - к травам.

найдут, найдут, найдут, глаза закроют,
росой умоют бывшее живое,
кто ты такой, скажи, кто ты такой.
держи пустое сердце под рукой,
непрочной кожей впитывай покой,
покуда под горячею щекой
не вспыхнет хвоя.

в жаркую землю летом толкались посохи,
звезды текли дорогами птичьих стай.
долго ходил по болоту как посуху?
а вот теперь - летай!
жди на пустых полях голубых проталин,
в небе всю зиму темно - не видать ни зги.
знаешь, как сделать, чтобы твой дом летал?
сожги.

спрятано под снегами, а до сих пор болит,
сажей рисует по белому пройденную версту.
летом мещерские девочки щурились в выгоревший зенит,
и были глаза их - как ягоды, прозрачные на свету.
ветер одних загонял под крыши, другим - пел,
нес над кронами и над кровлями красный горячий сон.
в нежилых домах по углам собирался пепел,
в уголках глаз - соль.

что отжило - засыпано этой солью,
не стирать белья, со стола не сметать крох -
не поет вода, никого не хранит осока,
никого не ловит за щиколотки мокрый мох.
все равно зима, над землей долго стоят льды.
по утрам так сонно, не разлепить век.
это был дом.
дом, а потом дым.
а потом снег.

*частные издержки менталитета*

На работу положив с прибором – «Я родился русским, как я мог?!!» - волновалось перед монитором маленькое офисное чмо. Наливало кофе по привычке, шарилось по комнате, как тень; у него страдала идентичность, лютый баттхерт грыз его весь день. Заходило в скайп, мрачнее тучи, посреди таких же горемык: «Я пишу великим и могучим – Боже, вырви грешный мой язык!» Менеджеры плакали, как дети, над судьбою горькою, зато - пионер всегда за все в ответе, пионер ваще всегда готов! Это он испортил мирный атом, это он виновник бардака: он в девятом классе был фанатом, господи помилуй, «Спартака»!

И, приняв противную микстуру (чашу эту мимо пронеси!) шел наперевес с клавиатурой стрелочник всея большой Руси. С виду ужасающая бяка: ренегат, убивец и гондон: сжег евреев, расстрелял поляков; и часовню, кстати, тоже он. Тут бы показать нацисткой пьяни, встать бы на Манежной в полный рост, деньги перечислить по вебмани, сделать бы серьезнейший кросспост – он же не очнулся от кошмара, и «банзай» не крикнул с торжеством, и не обвила витая пара шею беззащитную его…

Вот кидает на брусчатку розы, от стыда меняется в лице одержимый офисным неврозом верный спутник зайчика ПЦ. Щеки разгораются, как маки, пахнет страхом пятая «Шанель» - не поможет ни святой Акакий, ни его надежная шинель. Виноваты все – а он из первых: духом слаб и на язык остер. Это совесть, братцы? – Это нервы: вместо сердца пламенный мотор, вместо головы кочан капусты, требующий крови и огня. Задолбали, чтоб вам было пусто. Впрочем, вам несладко без меня.

Где ты самый гадкий, я не вижу? Ну, давай же, мой несчастный брат: встань и подойди ко мне поближе, расскажи мне: в чем ты виноват? Прилепил акциз на водку с перцем, одержимый сцотонинским злом? Ходишь строем? Голосуешь сердцем? Распилил казенное бабло? Подрывал устои и основы? Призывал затеять мордобой? Вынес батареи в Пикалево? Подрочил над газовой трубой? Нес плакат под мышкой на параде? Покупал билеты на футбол?..

…Отключи меня от аппарата и живи как хочешь, чорт с тобой. Корчись в обвинительной истоме, ешь котлеты, нюхай порошок. Стыдно жить в России? Go home. Пусть тебе там будет хорошо.

ты любишь меня как маленькую. слабый чай
наливаешь в чашку с цветочком, подсовываешь конфету,
и целуешь в лоб, и в одиннадцать гасишь свет.
разобью твою чортову чашку. скажу, нечаянно.
и как ни споткнусь - все нежность,
и как ни заплачу - жалость.
а я не маленькая совсем, меня четырежды звали замуж,
и я ни разу ни за кого не вышла.
мое сердце трижды разбито и склеено трижды,
погляди у меня внутри, там давно все выжгло.
а ты любишь меня как маленькую, как лапочку,
и поэтому я все время хожу на цыпочках,
чтобы казаться выше, каланчой расти, греметь воскресною колокольней,
а ты любишь меня как маленькую, зачем это ты, мне больно...

ты любишь меня как большого, а я забыл кошелек и шарф,( Collapse )

вот - тонкорукая, белоголовая, губы не тронул смех;
выстроят класс по линейке - стоит выше всех и светлее всех.
камешек круглый во рту, в голове золоченое решето,
в пальцах мешочек с утренним пресным хлебом.
многие шли по следу.
не ночевал никто.

белая, тонкая, крепкая, будто бы ткань на пяльцах,
будто не слышит, как девочки шепчутся там, внизу:
страшно подумать, куда ее увезут.
страшно подумать, куда ее увезут.
завидуют так, что кусают себя за пальцы.

а потом он приходит, и руки его в золе,
и уста его в серебре, он высок и страшен,
будто гордый бог, не ведающий распятья,
говорит: ты увидишь то, что известно бессонным стражам:
как сплетаются корни в подземной мгле,
как сплетаются корни в подземной мгле,
как сплетаются корни в подземной мгле.
остальное неважно.
а еще я куплю тебе красное платье.

где эта девочка, дышит едва, спит непроглядным сном,
где эти руки и платье, где эта улица, этот дом,
косы пшеничного цвета,
мама, живущая только летом,
с осени и до весны плачущая навзрыд.
девочке хорошо. у нее ничего не болит,
ей горячо и легко, как пьяной:
смотрит с крыльца,
как бегут к порогу темноглазые сыновья,
оба в отца.

где эта девочка, эта улица, карусель заветная, где -
не говорит, не плачет, не поминает всуе,
где эта девочка, - как просыпается, так тоскует
о стеклянном стакане,
о серебряной ложке,
о мертвой воде.

каждый день за окном.
каждый божий день.
то сверху, то снизу солнце в глаза.
вот такое хреновое лето.
слишком белое небо.
слишком колючая выжженная трава.

сестра мария-луиза носит в кармане шарики красного цвета, это драконья кровь; от нее наутро болит голова.

сестра карен хочет знать, где спрятался враг; бьет зеркала и оконные стекла. она права, пытаясь найти слова сочувствия мертвым львам, но вокруг нее слишком много живых собак.

тополиного пуха, отточенного пера тебе, беспокойной ночи, трудного вдоха; увернуться от рук их, прохладных и легких, от книжных и вымученных забот; пальцы их пахнут ладаном, формалином, нашатырем; сестры выглядят, в общем, неплохо посреди улыбающихся господ. вот проходят, неслышные в темноте, вот скользят по лестницам мимо стен, мария-луиза или карен, мария-луиза или карен, к чорту обеих. обе не те. пусть идут в продавщицы яблок, носят длинные сарафаны, пусть их слушают, и кивают, и заглядывают в декольте.

боже, храни королеву,
утренний кофе,
позавчерашний газетный лист,
пряжку на шляпе фонарщика,
тень поперек мостовой,
летнее небо,
ирландию,
карла густава,
бедную лизу и двенадцать ее лебедей,
клару с крадеными кораллами,
боже, храни их всех.

тише, и так все слышно, дыши, пиши,
смейся и плачь, ничего не проси взамен.
а я уеду, как только начнется дождь,
я уеду в свой сказочный неверленд,
я уеду в свой гребаный ноттингемшир,
как только начнется дождь.