Мама вернулась на взводе, безжалостно растолкала Ленку, наорала, перебудив весь дом, забрала ноутбук и заперла в своём столе. Потом был недолгий, но оживлённый семейный совет, на котором обсудили грядущую тройку в году по алгебре, четырежды прогулянную физику, скачанное из интернета сочинение, а заодно поведение ученицы восьмого «Б» Зайцевой Елены в целом. В результате у Ленки забрали ещё и смартфон, переставили карточку в старую папину нокию, сказали, что нужно жить реальной жизнью, и выгнали копать огород.
Реальная жизнь оказалась так себе. И проблема заключалась отнюдь не в огороде.
Во-первых, не пустили в Питер. Весь класс поехал на майские, а Ленка нет: родители сказали, дорого. Тем же вечером она подслушала, что деньги-то есть, просто мама не хочет отпускать её без присмотра.
Во-вторых, в прошлые выходные приезжала бабушка. На бабушкин визит Ленка возлагала огромные надежды: если ты видишь любимую внучку раз в год, а у внучки как раз на носу день рождения, то подарок должен существенно, материально выражать всю глубину любви и разлуки. Но бабушка два часа пытала её про учёбу, а потом подарила войлочную куколку размером с мизинец. Хорошенькую, конечно, но... Только после её отъезда Ленка поняла, что другого подарка не предусматривалось.
В-третьих, вспомнили про день рождения и ещё раз наорали. «Докатилась, двоечница, прогульщица, мы тебе наушники заказали, отменим заказ, двоечницам ничего не дарят, карманных денег больше не увидишь, на свадьбу к тёте Лизе не пойдёшь, с огорода ни ногой!»
Но всё это полбеды. Главная, настоящая беда была в том, что вчера Андрей написал очень непонятное сообщение и отключился, а теперь даже не посмотреть, выходил ли он в сеть с тех пор.
Мама разошлась не на шутку, но мамой от этого быть не перестала. В девять часов она строго и холодно, но всё же позвала Ленку завтракать. А потом, окинув взглядом фронт работ, сказала, что копать ей назначено, ладно уж, только до бака, а потом они с папой сами. Почуяв слабину, Ленка попыталась выпросить хоть пять минут в интернете. Но в ответ получила только нотацию о категорическом вреде виртуальности, о плохом примере, который она подаёт младшему брату, и о том, что когда наказание закончится, правила поведения в этом доме будут пересмотрены, а пребывание детей в сети строго регламентировано.
И день, не задавшийся с самого начала, окончательно покатился ко всем чертям.
Как назло, за всё утро, пока она торчала в огороде, мимо не прошло ни одного нужного человека. Только в начале двенадцатого за забором показался дядя Шура Банников, и Ленка тут же кинулась к нему.
— Дядь Шур! Подождите! Очень нужна ваша помощь! Вы куда сейчас?
— Как обычно, — уклончиво ответил Банников.
— А скажите Вере, чтобы пришла за мной, пожалуйста!
— Наказали? — дядя Шура, похоже, видел её насквозь.
Она промолчала. И так не ясно, что ли?
— Увижу — передам.
Огородные муки продолжались до полудня, а потом пришлось мыть полы и размечать по верёвочке ближние грядки. Мама накрасила ногти и с интонацией настоящей садистки заявила, что все домашние дела теперь на наказанной; ей даже можно было поверить. Но тут же отвлеклась, заулыбалась чему-то своему и сказала, что пора накрывать на стол.
Когда сели обедать, в калитку постучали. Ленка бросилась открывать — и тут же вернулась с расстроенным умоляющим лицом.
— Мам, там Вера с Таней пришли. Можно мне хотя бы на часик?..
— Тебе что-то непонятно из нашего утреннего разговора?
— Ну, мааам! Хочешь, я потом постираю? Хочешь, буду алгебру читать весь вечер?
— Да пусть погуляет, — неожиданно смягчился отец.
— Нет уж. Наказана — так наказана.
Мама сегодня была какая-то непробиваемая. Пришлось пускать в ход тяжёлую артиллерию.
— Тебе хорошо, — тихо сказала Ленка, заблестев покрасневшими глазами, — ты тёть Лизе можешь когда угодно позвонить, в гости к ней сходить можешь хоть сейчас, а мы с Верой…
— О, господи. Мало того, что прогульщица, ещё и шантажистка!
Ленка всхлипнула, и мама, бросив взгляд в окно, сказала: «Чтобы в пять была дома. Крайний срок».
Хотели было пойти к Таньке, но передумали из-за её бабушки. Если появиться возле Таниного дома в обеденное время, то непременно будет суп, второе, чай и пироги, просто невероятно вкусные пироги, их можно съесть хоть сто, а потом придёт лето и в купальник не влезешь. Хотели под старые ивы на слободке, но там уже затеяли шашлыки какие-то незнакомые дачники. Пришлось идти через всё Заречное в новые дворы, где можно было посидеть на мостках, не особенно опасаясь посторонних глаз.
Ленка первым делом попросила Таню дать ей войти в свой аккаунт и проверить сообщения, но там с вечера была тишина, и поднявшееся было настроение тут же свалилось обратно.
— Хочешь сигарету? — спросила Танька с видом опытного, знающего жизнь человека. — Очень расслабляет в таких случаях.
Ленка, конечно, отказалась, зато Вере вдруг стало любопытно. Она взяла сигарету, отвернулась от подруг, почти на цыпочках медленно прошла к самому краю мостков, замерла, пристально глядя куда-то вдаль, чиркнула зажигалкой, вдохнула — и потянулись тонкие струйки дыма из волос, из рукавов, из дырчатого кружева на подоле платья, как будто под одеждой Вера была сплошным решетом. Обернулась со слезящимися глазами и страшным разочарованием на лице и хрипло сказала: «Какая гадость, вообще не круто!»
Ещё одним неотъемлемым атрибутом крутости был джин-тоник «Ефремовский», вкусом напоминающий разведённый в лимонаде хвойный освежитель воздуха; Таня вчера ездила с отцом по магазинам и тайком купила две банки, но берегла их на выходные. «Хорошо, что только две», — с отвращением подумала Ленка. Будь её воля, ни за что не стала бы это пить. Но приходилось, потому что такова настоящая взрослая жизнь.
— Дай твои штуки посмотреть, — попросила Вера.
— Держи, — Ленка вытащила из рюкзака увесистую косметичку и со вздохом протянула подруге. Это был привычный, но иногда немного нервный ритуал. Кто мог подумать, что Вера станет такой сорокой? У неё даже уши раньше не были проколоты, ни одного колечка не было, а тут полюбила всё блестящее, красивое, металлическое, с камешками. Она особенно не наглела, изредка выпрашивала какой-нибудь незатейливый кулончик, фенечку или крупную бусину, но иногда ей по сердцу приходилась какая-нибудь любимая Ленкина вещь. И Ленка всегда отдавала. С тех самых пор, когда лучшая подруга, как ни в чём не бывало, постучалась в калитку и позвала её гулять — на девятый день после собственных похорон. Потому что как-то это нехорошо: сначала думать: «Я бы всё отдала, только бы ещё раз её увидеть!», а потом жадничать. На этот раз ей ничего, вроде бы, не приглянулось. Только взяла бабушкину войлочную куколку, покрутила в пальцах, одобрительно покачала головой.
— Я её готовой не видела, — сказала. — Наталья Егоровна так быстро всё раздаривает. Думала, покрасит её, а нет, и так хорошо.
— Это что вообще за хрень? — напрямую спросила Ленка.
— Это такие штуки, которые остаются после бабочек, — Вера всерьёз взялась объяснять. — Они прилетают и садятся на землю возле воды, а если подойти и спугнуть их, то остаётся такой как бы пепел, но если потрогать, то видно, что он весь из ниточек. Из него пряжу делают, вяжут, Наталья Егоровна вот валять научилась.
— Какие ещё бабочки?..
— Обыкновенные. Похожие на боярышниц, только крылья серые. Их ещё пепельницами зовут, но мне не нравится, я себе сразу представляю пепельницу с окурками, фу.
— Ага, я поняла, — разозлилась Ленка. — Бабуля занимается тем, что валяет какую-то хрень из какой-то херни, которая остаётся после бабочек. Ей больше заняться нечем?
— Вообще-то нечем особо. У нас время медленное, а дел мало. Я вот из бисера плету. Чего ты так бесишься, я не понимаю? Хорошо же сделано.
— Кончайте уже, — сказала Танька, — а то я опять вас слушаю и думаю, что сплю. Может, пойдём ещё куда-нибудь? Неохота смотреть на это уныние…
Вера снова подошла к краю мостков, остановилась над водой, где сначала почти до горизонта тянулись серые сухие тростники, а дальше качались жёлтые облака цветущей ветлы.
— Это самое красивое место в мире.
— Вот это болото?
— Да.
— Странные представления о красоте.
— Просто не все видят. Но некоторые… — Вера как будто со стороны заметила собственную улыбку, спрятала её, осеклась и замолчала.
— Интересненько, — обрадовалась Танька. — Пожалуйста, с этого места поподробнее о некоторых!
— Заткнись!
— Ага!
— Заткнись!
Наверняка поругались бы, если бы издалека, с болот, не полетела к новым дворам тарахтящая моторная лодка. Лодкой управлял дядя Шура Банников; заметив подруг, он заглушил мотор, бесшумно поравнялся с мостками и сказал: «Привет наказанным!». В лодке у него лежало десятка три почти одинаковых округлых камней.
— Запрягли работать на праздники, — с досадой пояснил он, — совести у них нет. Вер, а тебе передать просили: не вернёшься к восьми — будешь под домашним арестом до сентября. Весна, что ли: девки от рук поотбивались как одна. Могу тебя подвезти через пару часов, а?
— Спасибо, дядь Шур, я сама.
Когда Банников унёсся по воде дальше, Танька выразила недоумение: это кто же и каким образом может посадить Веру под домашний арест? Вера расстроилась, занервничала и объяснила, что она, вообще-то, тоже наказана. Но за что, говорить не захотела, а на вопрос, кто у них там заведует наказаниями, только пробормотала: «Да есть одна…»
И тут флегматичную Таньку прорвало. Прежде она старалась не слишком расспрашивать про «там»; Верины случайные рассказы её удивляли и тревожили. Но тот факт, что после смерти нельзя делать всё, что захочется, и даже, вероятно, существует некая система назначения и исполнения наказаний, разволновал Таньку совсем уже всерьёз. И все свои вопросы по этому поводу она выпалила за раз, в одном предложении, даже не переводя дыхания. «Но я же не знаю, как у тебя будет, — беспомощно отвечала Вера, — это даже слов таких нет, чтобы объяснить…». От волнения Танька растормошила подруг подняться от реки и гулять дальше, потому что некоторые вещи можно выслушивать только на ходу. Удалось выяснить, что всё у всех бывает крайне разнообразно, и что у пятнадцатилетней Веры Найдёновой в посмертии даже была работа, — постоянная, ответственная, серьёзная; но в чём именно заключались её обязанности, она наотрез отказывалась говорить. Зато было понятно, что нынешнее наказание как-то связано с этой её работой.
Долго ходили кругами, избегая Комсомольской улицы, чтобы случайно не наткнуться на Веркину маму. Вдова Найдёнова так обижалась, если Верка появлялась в Заречном не ради неё, что проще было вовсе не показываться на глаза. Несмотря на странный экзистенциальный статус, Вера была обычным подростком, и процесс её эмоциональной и социальной сепарации они с мамой проживали как по учебнику. А потом, к счастью, Таньке позвонила бабушка и срочно припахала её к каким-то домашним делам. И, когда она ушла, Лена напрямик спросила подругу: «Колись, что натворила!» — но добилась только уклончивого ответа: «Взяла чужое».
И зачем-то осуждающе сказала: «Ты маленькая, что ли, своего от чужого не отличать?».
— Это не всегда просто, — сказала Вера. И покосилась на Ленку с неожиданной весёлой искрой во взгляде, потянулась пальцами к серебряному кулону на шее — хрупкой точёной стрекозке. — Вот если бы ты мне не подарила эту стрекозу, я бы у тебя украла. Я могу. Не веришь?
И была в этот момент так хороша, так непохожа на себя обычную, тихую и скромную, что Ленка подумала: этот её некоторый, если не влюбится до потери памяти, будет просто дурак.
И, поддавшись порыву — когда-то у них было заведено рассказывать друг другу всё, — печально поведала, что Андрей ничего не пишет с вечера и что они, наверное, поссорятся. И как после этого жить, совершенно непонятно.
А Вера слушала, кивала, сочувственно вздыхала и уверяла, что у него могут быть какие-то важные причины не выходить на связь. Она не могла ничего знать про Андрея, потому что смерть не даровала всеведения, но от её утешений Ленке становилось всё легче и легче дышать. Так и шли по пыльной весенней улице, болтали про Андрея и ещё про всякое-разное, когда Верка вдруг замедлила шаг и попыталась укрыться за спиной подруги.
— Ты чего?
— Хочешь, покажу? — шёпотом спросила Вера.
— Что?
Вера так вспыхнула, что даже волосы затрещали. И выпалила почти беззвучной скороговоркой: «У колодца, с дядь Юрой Филимоновым».
У питьевого колодца, действительно, прилаживал на телегу тяжёлый бак Филимонов-старший, а какой-то длинный растрёпанный тип в очках тянул за цепь деревянную журавлиную шею, неловко взялся за ведро, вылил себе на ноги едва ли не половину воды и отступил назад с таким удивлением, как будто только узнал, что вода — мокрая. Ленка не удержалась, фыркнула и прикрыла рот рукой.
— С ума сошла? Ему же лет тридцать!
— Тридцать четыре.
— И он живой!
— Не очень.
— А он знает, что ты…
— Не твоё дело! Пойдём отсюда быстрее! Вот что, пойдём на слободку, проводишь меня? Меня же тоже наказали, домой надо…
Ленка ни разу не видела, как Вера уходит туда, к себе. Ей представлялось, что она должна истончиться до прозрачности, пропуская сквозь себя солнечный свет, расплыться в Ленкиных глазах, словно за пеленой горячих слёз, и исчезнуть. Но Вера обняла её — это было так, словно Ленку целиком завернули в тонкое одеяло из тополиного пуха и мягкого сквозняка, прошитое слабыми разрядами электричества. Попрощалась и полезла в прошлогодние тростники над ручьём. Там ещё было по колено грязи, и пробираться следом в тряпочных кроссовках было как-то глупо. Вера ещё немного шелестела тростниками, отдаляясь, а потом затихла. Ленка подошла к забору Генераловых, сбросила с пальцев колючую искру статики на металлическую сетку и отправилась домой.
Мама к вечеру совсем успокоилась и не настаивала на продолжении наказания. Так на неё действовала Вера: после каждой встречи с ней она некоторое время прощала своей живой дочери всё. Попросила только, в качестве достойного завершения трудовых подвигов, отнести утюг тёть Кристе Мартыновой, дачнице, в новые дворы. И Ленка пошла, хотя ноги давно уже гудели.
Новые дворы, несмотря на соседство с унылым болотом, на закате смотрелись неплохо. На мостках, где они с Верой и Танькой сидели совсем недавно, какие-то люди, совершенно чёрные против солнца, разливали на троих. Ленка отдала утюг тёть Кристе, не удержалась, наврала, что потеряла телефон, а интернета дома нет, и попросилась на минутку к компьютеру проверить сообщения. Андрей так ничего и не написал. Был в сети, но не написал. Ленка нерешительно подняла пальцы над клавиатурой и поняла, что не может спросить его, что случилось. Потому что вдруг самое плохое, и она ему больше не нравится? Нет, нет, лучше было не знать. Она вдруг почувствовала себя уставшей, несчастной и смертельно взрослой.
Люди на мостках расходились, — она узнала Антипова, дачника тёть Лизы, и дядю Юру Филимонова. Третий — тот самый, которого Вера показала ей у колодца, — остался. Стоял на краю мостков, не шевелясь, в точности как Вера сегодня. Ну, кто его знает, наверное, что-то такое в нём было, если со спины и против солнца. Хотя бы высокий. Сфотографировать бы, — подумала Ленка, — облака какие, тишина, красота. И вся картинка, уже вставшая перед глазами кадром, — красная полоска заката, серые непрозрачные облака, рябь на воде, заломленные стебли сухих тростников, резкие крылья стрижей, неподвижная человеческая фигура на мостках, — вдруг показалась не умиротворённой и тихой, а странно ранящей, тревожной и острой. «Нужно сказать ему, — подумалось, — а то что он стоит».
— Веры сегодня не будет, — сказала она, подойдя бесшумно, — её домой позвали.
— Что? — этот, незнакомый, обернулся.
— Извините. Я думала, вы её ждёте.
— Да нет, я просто так… — он смотрел на Ленку со снисходительным удивлением, словно на совсем маленького ребёнка.
И стало так странно, так жалко всего и вся, — себя, первым делом, и Верку, влюблённую дурочку, и этого человека почему-то тоже, что впору было разреветься, но внутренняя вода на этот раз оказалась непривычно тяжёлой и не хотела уходить через глаза. Но что-то всё равно нужно было делать с ней, и Ленка решила побежать домой со всех ног, чтобы расплескать её по дороге.
