Никогда, наверное, — в силу множества разниц — мы не могли бы стать друзьями или собеседниками надолго; но какие же чудные попутчики вышли из нас несколько раз, и сколько раз потом, обмениваясь дежурными поздравлениями, утверждали, что скоро обязательно встретимся где-нибудь ещё, далеко от дома, у чёрта на куличках; и даже теперь — отчего бы нет.
Так притворялся деревенским самородком, наглядевшимся в звёздную прорубь, и так — одновременно — из него сквозило всемирное. Его любили. Это очень правильно, что его любили. Как-то раз, бестолковой, незнакомой, торопливой и нетрезвой компанией, мы обшаривали карманы и смешно рассчитывались друг с другом — за вино, хлеб, яблоки и янтарь, и Саша, замучившийся ждать нас, сказал: «Забейте уже и подарите друг другу это всё!», и тут же подметил, что окажись в этом списке даров какие-нибудь обыденные вещи — не стал бы предлагать, но тут такие долги, которым не стыдно быть дарами.
Мы однажды страшно поспорили — и сошлись на том, что не искать разумного замысла там, где есть очевидная закономерность, и не искать справедливости там, где есть любовь, — это одно и то же. Ну, почти. Наверное. Не факт. Но.
«Любили» в прошедшем времени, но здесь кругом — руку протяни сквозь сеть — те, кто целую жизнь были рядом, и сейчас - любят его. В настоящем, страшном и пустом настоящем. И я не знаю, что правильно было бы сказать им, потому что мы все говорим на таком сложном, странном, изменчивом языке, в котором нет устоявшейся формулы утраты.
