...
Перечитывал Мариенгофа. Вот настольная история для всех ипохондриков, я считаю. Очень смешно.
"Больше всего в жизни Есенин боялся сифилиса. Выскочит, бывало, на носу у него прыщик величиной с хлебную крошку, и уж ходит он от зеркала к зеркалу суров и мрачен.
На дню спросит раз пятьдесят:
- Люэс, может, а?.. а?..
Однажды отправился даже в Румянцевку вычитывать признаки страшной хворобы. После того стало еще хуже - чуть что:
- Венчик Венеры!
Когда вернулись они с Почем-Солью из Туркестана, у Есенина от беспрерывного жеванья урюка стали слегка кровоточить десны.
Перед каждым встречным и поперечным он задирал губу:
- Вот кровь идет... а?.. не первая стадия?.. а?..
Как-то Кусиков устроил вечеринку. Есенин сидел рядом с Мейерхольдом.
Мейерхольд ему говорил: - Знаешь, Сережа, я ведь в твою жену влюблен... в Зинаиду Николаевну... Если поженимся, сердиться на меня не будешь?..
Есенин шутливо кланялся Мейерхольду в ноги: - Возьми ее, сделай милость... По гроб тебе благодарен буду.
А когда встали из-за стола, задрал перед Мейерхольдом губу:
- Вот... десна... тово...
Мейерхольд произнес многозначительно: - Да-а...
И Есенин вылинял с лица, как ситец от июльского солнца.
Потом он отвел в сторону Почем-Соль и трагическим шепотом сообщил ему на ухо: - У меня сифилис... Всеволод сказал... а мы с тобой из одного стакана пили... значит...
У Почем-Соли подкосились ноги.
Есенин подвел его к дивану, усадил и налил в стакан воды:
- Пей!
Почем-Соль выпил. Но скулы продолжали прыгать.
Есенин спросил:
- Может, побрызгать?
И побрызгал.
Почем-Соль глядел в ничто невидящими глазами.
Есенин сел рядом с ним на диван и, будто деревянный шарик из чашечки бильбоке, выронил с плеч голову на руки.
Так просидели они минут десять. Потом поднялись и, волоча ступни по паркету, вышли в прихожую.
Мы с Кусиковым догнали их у выходной двери.
- Куда вы?
- Мы домой... у нас сифилис...
И ушли.
В шесть часов утра Есенин расталкивал Почем-Соль:
- Вставай... К врачу едем...
Почем-Соль мгновенно проснулся, сел на кровать и стал в одну штанину подштанников всовывать обе ноги.
Я пробовал шутить:
- Мишук, у тебя уже начался паралич мозга!
Но, когда он взъерошил на меня глаза, я горько пожалел о своей шутке.
Зрачки его в ужасе расползались, как чернильные капли, упавшие на промокашку.
Бедняга поверил.
Есенин с деланным спокойствием ледяными пальцами завязывал галстук.
Потом Почем-Соль, забыв одеть галифе, стал прямо на подштанники натягивать сапоги.
Я положил ему руку на плечо:
- Хотя ты теперь, Миша, и "полный генерал", но все-таки сенаторской формы тебе еще не полагается!
Есенин, не повернувшись, сказал, дрогнув плечами:
- А ты все остришь!.. даже когда пахнет пулей браунинга...- И с сокрушенной горестью:- Это - друг... друг...
Половина седьмого они обрывали звонок у тяжелой дубовой двери с медной, начищенной кирпичом дощечкой.
От горничной, не успевшей еще телесную рыхлость, заревые сны и плотоядь упрятать за крахмальный фартучек, шел теплый пар, как от утренней болотной речки. В щель через цепочку она буркнула что-то о раннем часе и старых костях профессора, которым нужен покой.
Есенин бил кулаками в дверь до тех пор, пока не услышал в ответ кашель, сипы и охи из дальней комнаты.
Старые кости поднялись с постели, чтобы прописать одному - зубной эликсир и мягкую зубную щетку, а другому:
- Бром, батенька мой, бром... Прощаясь, профессор кряхтел:
- Сорок пять лет практикую, батенька мой, но такого, чтоб двери ломали... нет, батеньки мои... и добро бы с делом пришли... а то... большевики, что ли?.. то-то! то-то!.. Ну, будьте здоровы, батеньки мои... "
("Роман без вранья")
----
Когда-то я это читал просто как увлекательную мемуаристику, а сейчас стал замечать великолепные образы, щедро рассыпанные по прозе АБМ. Вот и в этом маленьком отрывке:
"Зрачки его в ужасе расползались, как чернильные капли, упавшие на промокашку", "вылинял с лица, как ситец от июльского солнца", "взъерошил глаза" и, теперь мое любимое, "От горничной <...> шел теплый пар, как от утренней болотной речки".