Вспомнил, что Борис Слуцкий давным-давно предчувствовал "окей бумера"!
* * *
Кто еще только маленький, кто уже молодой, кто еще молодой, кто уже моложавый, кто уже вовсе седой и ржавый, выбеленный, вымотанный бедой.
Ручьи вливаются в речки, речки — в реки. Реки вливаются в океаны-моря в то время, как старые древние греки юным древним грекам завидуют и не зря.
Дед, на людной улице ведущий за руку внука, объясняет внуку, но его наука старше, даже, наверно, древнее, но не вернее, чем веселое и счастливое знание молодежи, и внук, послушав, говорит: «Ну и что же?»
И вот на этот раз что подумалось: это ведь очень самойловское стихотворение – и по ритму, и по тому, как ритм ведет слова, и как размер держит образность, и смысл вполне самойловский, с этаким рефлексивным извивом. И далее пофантазировалось: если бы его действительно написал Самойлов, то вполне вероятно, что оно бы признавалось у него одним из хрестоматийных, программных и по прочим статьям краеугольных. А у Слуцкого прошло стороной, как косой дождь. Все-таки контекст важная штука, скажу я вам.
Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем, мне известным уже три месяца, Себастьяном Барбье. На ничейной земле, в проломе замка старого, на соломе, в обгорелом лежим тряпье.
До того мы оба устали, что анкеты наши — детали незначительные в той большой, в той инстанции грандиозной, окончательной и серьезной, что зовется судьбой и душой.
До того мы устали оба, от сугроба и до сугроба целый день пробродив напролет, до того мы с ним утомились, что пришли и сразу свалились. Я прилег. Он рядом прилег.
Верю я его антифашизму или нет — ни силы, ни жизни ни на что. Только б спать и спать. Я проснусь. Я вскочу среди ночи — Себастьян храпит что есть мочи. Я заваливаюсь опять.
Я немедленно спать заваливаюсь. Тотчас в сон глубокий проваливаюсь. Сон — о Дне Победы, где пьян от вина и от счастья полного до полуночи, да, до полночи он ликует со мной, Себастьян.
