а в детстве про взрослых я думала только: отвалите, придурки! и никаких откровений ни с кем, доверительных отношений с родителями, кумиров, на которых быть бы похожей. никогда. другом был только дед. бабушку называла исключительно коротким "ба", чтобы, не дай бог, не показать ей всю свою нежность. и когда она, единственная, приехала ко мне на родительский день в мой первый пионерский лагерь, без зубов, потому что, как раз, появилось время на стоматолога, я как-то по-новому, сквозь это короткое расставание, увидела все ее морщины, какой-то сразу ввалившийся рот, маленькие сухие руки, пахнущие хлебом и ее единственное, парадное коричневое платье с бежевым кантом на карманах, надеваемое на торжества, то стала рыдать. и рыдала я с такой дикой злостью на себя, на нее, на дурацкое это платье, что не могла остановиться. на себя за то, что не могу сдержать переполняющей жалости, что безумно хочу быть большой, чтобы обнять ее и закрыть ото всего, такую маленькую. на нее за доброту ко мне, прощения и нескрываемую любовь. из-за глупых утешений и расспросов я злилась еще сильнее, намеренно провоцируя раздражение и ссору, повторяя вслух, что это платье самое ужасное на свете. и, в общем-то, ба никогда и не узнала, что плакала я тогда не потому, что в лагере мне плохо или я скучаю по дому, а потому, что тогда я впервые увидела время и почувствовала его необратимость. от того, что слово жизнь приобрело вдруг миллион сторон, такой вдруг кубик рубика, жизнь - это я, вчера слепившая лисицу из глины, которая получилась лучше, чем у других, жизнь - это другие, сегодня бегущие и соревнующиеся по свистку вожатых в спортивном зале, жизнь - это завтра ба без меня. и послезавтра я без нее. и все это было мне страшно