Дыбр ночной, задумчивый...
Размышляя о потихоньку подступающей старости и о её симптомах, я всё больше хочу надеяться, что вкус к жизни, удерживающий от окончательного угасания, остаётся с нами, по крайней мере, до той поры, пока мы сохраняем возможность впускать в себя то, что, на первый взгляд, кажется совершенно чужим, лишним и даже обременительным. Т.е. честно, не увиливая и не делая себе никаких послаблений, проигрывать очередную партию, которую подбрасывает жизнь – даже если правила игры приходится учить на ходу.
И отнести это можно, между прочим, не только к жизни в целом, но и к такой досадной её составляющей, как работа:-)
Именно такая неожиданная и совершенно неуместная работа свалилась мне на голову, когда я отправился в Петербург, для того чтобы с головой погрузиться в жизнь людей, которых до этого считал великими исключительно «по умолчанию» (будучи сам вполне равнодушен к их творчеству), и провести несколько дней за разбором старых черно-белых фотографий и документальной хроники – к тому же, под абсолютно чуждую и местами практически невыносимую музыку (включая даже Прокофьева и Шостаковича!).
Приятней эта музыка для меня, разумеется, не стала, а вот понятней – пожалуй, да, ибо по содержанию своему прекраснейшим образом вплеталась в разные исторические и человеческие коллизии, о которых рассказывали фотографии и фильмы, а по форме оказалась тоже вполне им соответствующей, вполне черно-белой – причем именно такой, какой бывает очень старая фотография – поцарапанная, размытая и в то же время чрезмерно контрастная, с глубокими провалами в абсолютную черноту в тенях и обширными «выбитыми» белыми пятнами. Музыка эта рассказывала о трагических коллизиях минувшего столетия как бы от лица их свидетелей и участников (лица их, собственно, и взирали на меня с фотографий и кадров кинохроники) – на самом пределе возможностей персонального выражения...
Предел этот уже давно взят штурмом, что, вероятно, и делает эту сравнительно недавно созданную музыку такой странной и пугающе далекой не для меня – я-то со своими причудливыми музыкальными вкусами нахожусь еще дальше, – а для большинства моих современников, для которых культура сделалась вполне имперсональной. Но еще отчетливей дистанция между этим совсем недалеким временем и нами обозначается тогдашней этикой, по простоте и безыскусности которой я внезапно затосковал. Мир черно-белой музыки был населен множеством злодеев, совершавших свои безусловные злодейства без возможности какого бы то ни было объяснения и оправдания, – вроде недостатка родительской любви, отсутствия сексуальной привлекательности в подростковом возрасте или даже совсем не злодейских исходных намерений. Но рядом с этим черным злодейством обнаруживались и поступки по-настоящему светлые и благородные, также не предполагавшие никакой разрушительной рефлексии
Поступки цельные и простые – недаром Галина Павловна Вишневская, пересказывая известный эпизод с Солженицыным всячески напирала на то, что она просто не могла выгнать на улицу больного человека. Представляю, как бы изощрялись доморощенные аналитики, произойди это событие сейчас – и желание пропиариться ей приписали бы, и выгоду таинственную стали бы искать, и «психологию» включили бы, описывая упрямство капризной примадонны. Не говорю уже о «знаковых» поступках самого Ростроповича – вроде игры у разрушенной берлинской стены или безумного приезда в Москву в августе 1991 года - вполне в духе того времени, в котором жил он и в котором успел чуть-чуть пожить я...
Не знаю, понял ли я сам, что именно хотел сказать, но, может быть так будет понятнее -
Или – вот так.
К сожалению, версии, в которой восьмой симфонией дирижирует сам Шостакович, я не нашел – и даже не знаю, есть ли в природе такая запись. Запись с Ростроповичем звучит довольно плохо, так что послушать симфонию лучше здесь -
И отнести это можно, между прочим, не только к жизни в целом, но и к такой досадной её составляющей, как работа:-)
Именно такая неожиданная и совершенно неуместная работа свалилась мне на голову, когда я отправился в Петербург, для того чтобы с головой погрузиться в жизнь людей, которых до этого считал великими исключительно «по умолчанию» (будучи сам вполне равнодушен к их творчеству), и провести несколько дней за разбором старых черно-белых фотографий и документальной хроники – к тому же, под абсолютно чуждую и местами практически невыносимую музыку (включая даже Прокофьева и Шостаковича!).
Приятней эта музыка для меня, разумеется, не стала, а вот понятней – пожалуй, да, ибо по содержанию своему прекраснейшим образом вплеталась в разные исторические и человеческие коллизии, о которых рассказывали фотографии и фильмы, а по форме оказалась тоже вполне им соответствующей, вполне черно-белой – причем именно такой, какой бывает очень старая фотография – поцарапанная, размытая и в то же время чрезмерно контрастная, с глубокими провалами в абсолютную черноту в тенях и обширными «выбитыми» белыми пятнами. Музыка эта рассказывала о трагических коллизиях минувшего столетия как бы от лица их свидетелей и участников (лица их, собственно, и взирали на меня с фотографий и кадров кинохроники) – на самом пределе возможностей персонального выражения...
Предел этот уже давно взят штурмом, что, вероятно, и делает эту сравнительно недавно созданную музыку такой странной и пугающе далекой не для меня – я-то со своими причудливыми музыкальными вкусами нахожусь еще дальше, – а для большинства моих современников, для которых культура сделалась вполне имперсональной. Но еще отчетливей дистанция между этим совсем недалеким временем и нами обозначается тогдашней этикой, по простоте и безыскусности которой я внезапно затосковал. Мир черно-белой музыки был населен множеством злодеев, совершавших свои безусловные злодейства без возможности какого бы то ни было объяснения и оправдания, – вроде недостатка родительской любви, отсутствия сексуальной привлекательности в подростковом возрасте или даже совсем не злодейских исходных намерений. Но рядом с этим черным злодейством обнаруживались и поступки по-настоящему светлые и благородные, также не предполагавшие никакой разрушительной рефлексии
Поступки цельные и простые – недаром Галина Павловна Вишневская, пересказывая известный эпизод с Солженицыным всячески напирала на то, что она просто не могла выгнать на улицу больного человека. Представляю, как бы изощрялись доморощенные аналитики, произойди это событие сейчас – и желание пропиариться ей приписали бы, и выгоду таинственную стали бы искать, и «психологию» включили бы, описывая упрямство капризной примадонны. Не говорю уже о «знаковых» поступках самого Ростроповича – вроде игры у разрушенной берлинской стены или безумного приезда в Москву в августе 1991 года - вполне в духе того времени, в котором жил он и в котором успел чуть-чуть пожить я...
Не знаю, понял ли я сам, что именно хотел сказать, но, может быть так будет понятнее -
Или – вот так.
К сожалению, версии, в которой восьмой симфонией дирижирует сам Шостакович, я не нашел – и даже не знаю, есть ли в природе такая запись. Запись с Ростроповичем звучит довольно плохо, так что послушать симфонию лучше здесь -
Добро пожаловать в Венецию, где суды справедливы, любовь сметает все преграды, а добро побеждает зло. Как человек с холодной расчетливой головой и страстным сердцем скажите, как преподнести публике эту роль в наш век толерантности? Роль прижимистого ростовщика, услугами которого все пользуются, но при этом презирают, роль человека, которого ограбила и бросила родная дочь, сбежав из дому с иноверцем. И теперь вам предстоит решить, был ли у Шейлока изначально план спрятать хорошо продуманную месть старому врагу под невинной шуткой или отчаянье обманутого человека и брошенного отца заставило его буквально трактовать смертоносные условия сделки? Но, сами знаете, мир раскрашен не только черной и белой краской, и вы сыграете на тонком балансе полутонов. Снова и снова, перед каждым вашим выходом на сцену, вы будете делать свой выбор, и публика никогда не будет знать заранее, какого же Шейлока вы покажете ей на этот раз.