За банкетным, как водится, столом, заспорили мы с Галицкой на предмет того, кто из двух братьев, Михалков или Кончаловский, в большей степени подонок и гнида. Оля придерживается на сей счет, как и во многих других случаях, традиционной точки зрения, я же убежден, что Кончаловский, неожиданно ставший любимцем "прогрессивной общественности", еще хуже Михалкова. Михалков по крайней мере "честнее" - то есть, конечно, эпитет "честный" по отношению к любому из них и даже в сравнительной степени невозможно употреблять без кавычек, а вернее было бы сказать, что фильмы Михалкова - прямое продолжение его личности, его медийного статуса и имиджа. В то время как в ситуации с Кончаловским и раньше казалось, а сейчас и подавно складывается впечатление, что кино снимает один человек, а пишет книжки, дает интервью, рекламирует витамины для мужского здоровья и даже ставит театральные спектакли кто-то другой.
Вот и практически одновременно "Солнечный удар" (так я его и не посмотрел) без особо навязчивой, если вспомнить свистопляску вокруг "УС-2", рекламы не так уж вроде бы плохо стартовал в прокате, а свеженький "Почтальон" сразу после награждения в Венеции всем желающим предложен к бесплатному телепросмотру на самом что ни на есть Первом канале. С запиканным матом и интервью-преамбулой про климакс Европы и про то, что русские, по счастью, Запад в его развитии, приводящем к климаксу, не догнали (то есть отстают - и в этом их счастье), и вообще у России нет расхождений с христианским миром, а есть с Америкой и Европой. Что дальше и подтверждается "слайдами" из народной жизни.
Пиар-ходы Кончаловского, однако, находят многочисленных ценителей, имеют колоссальный успех - и "отказ" от "Оскара" (за ним бежали, упрашивали: возьми, возьми, а он - не надо, уберите), и показ "Почтальона" сразу по ТВ. Да что там говорить - не только я, для которого святое искусство всегда на первом месте, но даже Феликс, хоть и не с пустыми руками, загодя покинул банкетный стол, чтоб успеть к телевизору. А потом еще колотился ко мне в дверь и, поскольку я просто так дверь никому не открываю, слал смс: "Открой, у меня не показывает!" Пока я открыл, Феликс уже убежал к себе, написав по дороге: "вроде наладили". И в каждую рекламную паузу звонил, сверял ощущения. В самую первую говорит: "Понятно, почему Кончаловский в прокат не стал фильм выпускать - в здравом уме его за деньги никто не пошел бы смотреть". На самом деле дорогой друг в данном случае, конечно, ошибается - миллионные сборы Кончаловскому не грозили, но охотников увидеть сие произведение в кинотеатрах набралось бы не меньше, чем во многих иных аналогичных случаях. Так что решение отдать картину Эрнсту (едва ли совершенно бескорыстное, но это как раз не очень интересный момент) продиктовано не в первую очередь коммерческим риском, а все тем же стремлением к самопиару.
Попинав в интервью страхолюдине-ведущей Европу с ее "толерантностью", Кончаловский предъявил миру свой "бесплатный сыр" - опус, где непрофессиональные актеры и в особенности дети наигрывают и фальшивят на фоне глянцевого пейзажа русской глубинки так невыносимо, что и примадонны уездных гордрамтеатров над ними посмеялись бы. Главная примета "правды жизни" здесь - плохая кожа рожи актеров, они же - герои фильма: сразу видно, что русские, хоть и не отлипают от "зомбоящика", никогда в жизни не видали рекламы чудодейственных витаминов для мужского здоровья. Шишкинская композиция кадра - почти дикий пейзаж, а в нем - безликая, удаляющаяся в никуда условно-антропоморфная фигура. Естественно, сюжета как такового в картине тоже нет - Кончаловский, большой художник, до популизма не опускается. Но есть ключевые события - например, пропажа мотора от лодки, на которой упомянутый Тряпицын развозит почту, вокруг мотора и попыток его вернуть разворачивается целая эпопея, лишний раз вскрывающая духовные глубины Великой России.
Между тем ходит энтон Тряпицын исключительно в камуфляже с утра до ног - если завтра война, не придется переодеваться. Матерится - но высокодуховно и запиканно. Есть в видеоряде картины и глубоко символичные мотивы, метафоры - погрузка гроба в лодку хотя бы, или миловидные кошечки - да, Кончаловский без стеснения "постит котиков" в свое полотно. Взлетает под занавес этого балагана ракета с близлежащего космодрома - не лыком, мол, шиты, и пускай лодка осталась без мотора - зато мы делаем ракеты. То есть кто-то делает, кто-то запускает, кто - еще большая загадка, чем таинственные лодочные воры, но аудитория "Модного приговора" не сомневается, что это их ракета, хотя бы она к ним же на крышу и грохнулась. Имеются и прям-таки смелые по сегодняшним временам эпизоды: маленький Тимка затягивается цигаркой - Тряпицын отнимает, но не сразу и благодушно, как бы не возмущенный, а встревоженный и испуганный: "мамка заругает - научил!" ("мамка заругает" - аргумент из обихода михалковского персонажа в гениальных "Жмурках" Балабанова, особенно уместный в финале, где Никита Сергеевич из пахана разжалован в вахтеры и читает на посту газету "Культура"). Невозможная искусственность проявляется во всем - от "искренности" ребенка до лояльности вокзальной барменши, готовой налить два года не выпивавшему почтальону водки скока хошь в обход порядков, и чуть ли не бесплатно.
Может показаться, что для Кончаловского русские - не просто не люди (это само собой), но и не приматы, не млекопитающие, а какие-то насекомые, и для этого нужен "правильный контекст" - его Кончаловский создает за счет попутных высказываний, столь многочисленных, сколь и ласкающих слух потребителей "Модного приговора" - а "Почтальона Тряпицына" они все равно смотреть не станут. Кончаловский, разумеется, клянет на словах европейскую толерантность - но любопытно, как это с взглядами на русскую действительность в его кинематографической практике сочетается - и вот тут проявляется главное отличие Кончаловского от меньшого брата. У него тряпицынский народец хранит исконную нравственность не благодаря свечкам, иконкам, птичкам и светлой памяти о товарище Сталине, но вопреки всему, несмотря на бесконечный "Модный приговор" в телевизоре и "О боже, какой мужчина" в радио (про рекламу витаминов для мужского здоровья речь не зашла), да и не только: "Ой, слушайте, ребята, по "Культуре" в четверг "Мужчина и женщина"!" - говорит, во-первых мужик, а во-вторых, вклиниваясь в разговор, связанный с воспоминаниями о работе во Вьетнаме, а дальше уж бабы подключаются. Наверняка для Кончаловского что "Модный приговор" на Первом, что "Мужчина и женщина" на "Культуре" - примерно одно и то же, потому что и на Культуре, и на Первом (предпочтительнее, разумеется, на Первом) должны с утра до ночи показывать только Кончаловского, но еще, может, немножко Михалкова. Однако народ, лишившись в лице почтальона последнего лодочного мотора, все-таки предпочитает другое. Не в пример критикам, готовым безвременно покинуть банкет ради счастья увидеть телепремьеру "Тряпицына". Ну а про климактерическую старушку Европу, про весь загнивающий западный мир и говорить нечего: в Европе Кончаловского награждают, местечковая европеизированная кинокритика рукоплещет. Кончаловскому рук недостает награды загребать, но он все-таки успевает - витаминов нажрется и шурует. Стало быть, нет лично у Кончаловского никаких расхождений с Европой. А с Америкой если есть - то обусловленные тем, что американцы мыслят более здраво и их труднее развести на фуфу.
"Откуда эта музыка? С небес, с земли? Теперь она умолкла" - Шекспир "Буря". Цитата из западного классика вклинивается в преисполненный духовного блаженства русский пейзаж как шило в глаз, но Кончаловскому, прежде всего, важно напомнить - он-то в предложенном контексте выступает сторонним наблюдателем, организатором "экспедиции", а вовсе не "препаратом", в отличие от персонажей фильма. И его взгляд, его точка зрения - она предполагает наличие совсем не того контекста, в который он помещает героев картины, да и саму картину, себя Кончаловский из нее выключает. Для этого ему нужен необязательно Шекспир, но нечто принципиально нездешнее, не отсюда, из тряпицынских черных дней и белых ночей, а оттуда, где Кончаловский давно и благополучно за чужой счет пребывает, где растит свой многочисленный выводок, откуда не собирается нырять в тихий омут духовных глубин. И тогда невозможно ограничиться просто пара фраз для затравки. Кончаловский, бросая обрывок поэтического монолога в переводе с английского, уж наверное предполагает, что если на этот момент обратят внимание (а как не обратить, когда на то и расчет?), всяко не станут цепляться за два стиха, а введут в оборот и продолжение:
"То, верно, гимны здешним божествам.
Я, смерть отца оплакивая горько,
Сидел на берегу. Вдруг по волнам
Ко мне подкрались сладостные звуки,
Я следую за музыкой; вернее,
Она меня влечет... Она умолкла.
Нет, вот опять..."
P.S. Оля Галицкая обратила внимание на еще одну примечательную деталь. В Венецию режиссер своих "артистов" принципиально брать не стал, опасаясь за их духовное здравие при столкновении с растленным Западом, и самоотверженно взвалил этот тяжкий крест на себя. В связи с чем вдвойне показательно появление почтальона Тряпицына (не Кончаловского!) в студии... "Модного приговора" на Первом канале. Уж там его, значит, не обидели.