Интересуясь творчеством Камы Мироновича, я знаю, конечно, что когда-то Гинкас ставил Розова, Коковкина, Галина и даже инсценировал газетную статью журналистки Нины Павловой, если вспоминать знаменитый "Вагончик" - лично мне, впрочем, нечего вспоминать, я этих спектаклей не видел, а на момент премьеры некоторых даже не родился; "мой" Гинкас - это постановки по Достоевскому, Чехову, Пушкину в основном, хотя не только, и по Уайльду, и по Уильямсу... но все равно общий вектор понятен...; из новейшей зарубежной драматургии на ум приходит разве что американский "Ноктюрн" безвестного Адама Раппа и французские "Вариации тайны" полубульварного Эрика-Эммануэля Шмитта (Эдварда Олби я не считаю, хотя когда "Кто боится Вирджинии Вулф?" выпускали в МТЮЗе, автор еще был жив); а последним ныне живущим русскоязычным драматургом, к которому обращался Гинкас, кажется, до сих пор оставался Даниил Гинк, да и то как автор "К.И. из "Преступления" на основе сюжетной линии романа Достоевского (сын Камы Гинкаса и Генриетты Яновской, вскоре сменивший вместе со страной проживания и род деятельности радикально), и прошло с тех пор, между прочим, больше четверти века. Поэтому сам факт, что Кама Гинкас взялся за свежий опус тольяттинского автора Сергея Давыдова "Республика", как она в оригинале называется - несколько удивителен... И неожиданность не в том, что Гинкас для пьесы находит какие-то совсем уж новые, небывалые формальные приемы, а в том как раз, что типичные, характерные черты стиля Камы Гинкаса, узнаваемые интонации и жесты его актеров, прилагаются к материалу вроде бы из параллельной театральной реальности, уместному в театре.Док, ну в "Практике", на худой конец в МХАТе им. Горького - а в МТЮЗе менее предсказуемому, чем где-либо еще.
События пьесы 28-летнего Сергея Давыдова отсылают к 1990-му году как к отправной точке: Таджикистан, Душанбе, всеобщее воодушевление надеждами на перемены, возрождение, освобождение и т.п. быстро приводят к гражданской войне в республике (и во многих других, помимо Таджикской ССР, просто здесь речь предметно ведется о вещах очень конкретных), а фактически к геноциду русскоязычного населения, к вынужденной его эмиграции, вернее бы сказать, "репатриации", если б "историческая родина" принимала русских беженцев из Таджикистана чуть менее враждебно, нежели их настоящая, но за "своих" не признавшая "родина". С одной стороны, то есть, пьеса и как бы "историческая", и "социальная", злободневная, коль скоро затрагивает проблемы ксенофобии, миграции и т.п.; с другой, велик соблазн в спектакле Гинкаса по пьесе Давыдова увидеть больше Гинкаса, чем Давыдова - универсальные гинкасовские темы, сюжеты, идеи, которые я некоторое время назад пробовал очертить в статье для журнала "Вопросы театра":
И действительно: персонажи Гинкаса, берется ли он за Достоевского или за Олби, непременно жаждут "переступить границу" - выйти за рамки дозволенного законом, обществом, моралью, наконец, природой... и, если угодно, Богом... Очевидно, что герои спектакля по пьесе Давыдова тоже границу пересекают и даже буквально - географическую, государственную; они, утратив прежнее благополучие (а русские в национальных советских республиках там почитались за привилегированный слой как по отношению к местному, кореннму населению, так и в сравнении с русскими, прозябавшими в России позднего СССР, изнемогавшей от дефицита), бегут из едва обретающего независимость Таджикистана, где стали "чужими", в "свою" страну, в Россию, где оказываются не менее чужими - типичный гинкасовский неразрешимый парадокс налицо... Перед заходом в зал "флигеля" зрителям выдают пледы с логотипом авиакомпании - может, просто других или получше не нашли, но хотя в начале спектакля и правда открывается окно на улицу (а нынче не май месяц и мороз будь здоров за окном), все-таки жизненной необходимости в том явно нет (ее, по крайней мере, еще меньше, чем в пледах на "Месяце в деревне" Егора Перегудова, где от постоянной сырости впрямь того гляди заломит кости...), но, возможно, есть целесообразность художественная, символическая: пересечь границу "по земле" герои не могут, Узбекистан не пропускает; они вынуждены лететь самолетом - а рейсы редки, и вылет связан с трудностями, с унижениями, с обязательными поборами; один из героев, Данил, работает в аэропорту прежде, чем сумеет уехать из Таджикистана, так что волей-неволей и публику театр "приглашает в полет", не обещая, впрочем, повышенной комфортности.
Театр Камы Гинкаса вообще неблагостный, некомфортный, даже если речь идет о мелодраме типа "Вариации тайны", а тут - о гражданской войне и о беженцах... Помимо трех основных героев, перебивающих и дополняющих друг друга монологами, в спектакле присутствует не предусмотренный драматургом четвертый, в программке обозначенный как "человек с кистью, камнями и лопатой" (Руслан Рафаелов): прежде, чем трое русских поведают, как они едва унесли ноги от таджиков, он, напоминающий отчасти таджикского либо еще откуда-нибудь приехавшего гастарбайтера-дворника (которых еще недавно в Москве были тысячи... сейчас, допустим, стало меньше в силу известных обстоятельств), на закрывающем окно щите красной краской - только что не кровью - напишет слово "Родина".
Для "русских" из Таджикистана "родина" тоже, понятно, выйдет "уродиной": Ольга, бывшая работница минкульта Таджикской ССР (Виктория Верберг), после того, как брошенную в Душанбе квартиру вместе с домом разбомбили, окажется в России - в Тольятти (откуда и сам драматург родом) - без жилья, едва найдет работу; в чем-то полегче, видимо, устроилась Ярослава (Полина Одинцова), которой на момент развала СССР было 16 лет, вчерашняя школьница себя в России, похоже, нашла, но, как она выражается, "жить вообще бывает так трудно, холодно и невкусно... и это и значит как бы быть русским". Как ни странно, наиболее уязвимым, слабым и чуть ли не слезливым из троих кажется единственный мужчина Данил (Илья Созыкин), ему, чтоб продолжать рассказ, необходимо постоянно отхлебывать из чекушки. Рассказы, чего уж там, серьезные, страшные, местами с душераздирающими подробностями... - проломленные головы, выбитые глаза... ну да чего перечислять... Однако предметные и пластические образы, придуманные режиссером поверх текста - ярче и работают сильнее, чем журналистская точность и публицистическая острота описанных словами деталей: когда из открывшегося чемодана Ярославы рассыпаются гранаты (плоды, не оружие), или когда Ольга забирается в цинковый ящик, ее прикрывают там и словно до поры забывают о ее присутствии... (планировалась или нет, а возникает ассоциация с гробами из сопредельного с Таджикской СССР воюющего уже тогда Афганистана...) - режиссерским "ремаркам", на контрасте с прямолинейной суровостью материала, как обычно у Гинкаса, присущ сарказм, иногда доходящий почти до клоунады, хотя и заметно меньшей степени, чем по отношению к прозе Достоевского или Чехова - драматургия Давыдова, наверное, такого градуса "остранения" могла бы и не выдержать. Иные пассажи, в духе "и меня так бесило что когда там вводят войска для типа защиты русскоязычного населения Крым не Крым Донбасс не Донбасс или че там красивые слова типа своих защититьа че вы тогда нас там бросили в Таджикистане?" вызывают чувство неловкости - неизвестно только, за персонажей (я процитировал реплику Данила) или за автора...
"Я победила войну, я победила Россию" - подводит предварительный итог своей "одиссеи" - на правах самой зрелой, и летами, и с точки зрения пережитого опыта, героиня Ольга; но жизнь героев, теперь уже в России - а возможно, это вовсе не конечный пункт их пути (ну да, и они тоже "по дороге в...") - продолжается, значит, продолжается и война; война каждого из них (и из нас) - за существование, за выживание; война, борьба, вражда стран и народов (и тут снова кстати вспомнить - а он и не дает про себя забыть - о "человеке с кистью, камнями и лопатой", который из "свой" страны тоже вынужден отправиться в "чужую" - еще недавно страна была одна, общая - чтоб элементарно прокормиться...); невозможно победить в этой войне; странствию, бездомью людскому - края нет, и это уже, при всей конкретике пьесы, выход на обобщения неизбежный; а измененное в итоге к премьере по сравнению с пьесой и даже с рабочим (изначально "Мы хотим домой" стояло на сайте) название спектакля "Где мой дом", в отличие хотя бы от "Кто боится Вирджинии Вулф?" - даже не риторический вопрос, предложение не вопросительное - без соответствующего знака в конце - но будто потерявшее синтаксически главную часть придаточное обстоятельства места: грамматика формально требует "присоединиться", приклониться - а по сути не к чему, некуда.