https://users.livejournal.com/-arlekin-/2117024.html
Но если про Донелайтиса и его поэзию что-то можно при желании выяснить, то содержание романа Шальтяниса кроме как из его же пьесы и непосредственно из спектакля Някрошюса узнать невозможно; а роман и пьеса - многослойные: исторический материал - жизнь Литвы в период зависимости от Пруссии (к тому же очевидно послуживший автору своего рода "моделью" для размышлений о современной ему Литве под русской оккупацией) - "прошит" и библейскими аллюзиями, и символистскими подтекстами, и этнографическим, фольклорным "мистицизмом". То есть, прямо говоря, в спектакле много незнакомого прежде текста, который приходится читать с экрана - смотреть на сцену почти некогда и это сильно осложняет, неизбежно обедняет восприятие собственно театрального действа. С другой стороны, Някрошюс, обычно не столь "многословный" в своих постановках, все равно самое важное и здесь выстраивает помимо "букв" - через скупые, но многозначные предметные и пластические метафоры - а отвлекаясь на субтитры, что-то из них упускаешь, но не читая текст, не въезжаешь элементарно в сюжет...
Признаться, первый час мне было тяжко, муторно - при всем моем пиетете к Эймунтасу Някрошюсу, и его творчеству, тем более что "Сукины дети" оказались последним спектаклем без преувеличения великого, гениального режиссера, поставленным в родной Литве (и первым - в Клайпеде: где конец - там и начало... тоже ведь символично). Главный герой Кристианос на протяжении всего спектакля буквально трупом лежит на койке - но пару раз встает, а иногда, под воздействием внешних толчков, шевелится, привнося в мрачное и мутное повествование эффект иронических ремарок. Однако во плоти являющаяся поначалу Смерть (демонично-опереточный персонаж, сыгранный достаточно молодым актером) приходит не за почтенным старцем, а за целой крестьянской семьей, и каким-то образом матери удается сохранить сына для жизни, для народа, для будущего страны и национальной культуры. Потом какие-то сюжетные линии проступили более выпукло - в частности, эпизод насилия, совершенного над юной Лотти, возлюбленной Кристианоса; и, прежде всего, мотив предательства, отступничества, лжесвидетельства, связанный с выполняющим здесь функцию повествователя Карвелиса (фактически именно он здесь центральный персонаж - известный актер Дарюс Мешкаускас): свидетель греха и преступления, он, поддавшись мелочной корысти, соглашается покрыть виновника, а невиновного оклеветать - и случайный бродяга, на которого Карвелис указывает как на подонка-насильника, залезает в попытке спастись на дерево, но погибает, когда дерево спилят. Чтоб наказать лжесвидетеля, "покойник" Кристионас как раз и встает под занавес первого акта со своего смертного одра.
Наверное, правильнее было бы вовсе не зацикливаться на фабуле, а уж подавно не вчитываться в отдельные реплики (то ли коряво переведенные, то ли изначально отличающиеся избыточной, на мой вкус, претенциозной метафоричностью типа "пирог с привкусом крови" и т.п.), но сосредоточиться на том, что Някрошюс вместе со своими постоянными соавторами-художниками (и членами семьи), Надеждой Гультяевой и Марюсом Някрошюсом, с помощью хороших, способных точно следовать за режиссерской мыслью артистов, показывает: минималистская обстановка - однако сходу бросается в глаза смещение пространственных координат, один стол и одна кровать расположены горизонтально, еще стол и еще кровать - вертикально, поставлены "на попа"; неизменный атрибут рассказчика, позднее предателя Карвелиса - обрубок пня, у кого-то способный вызывать ассоциации с линчевским "поленом" из "Твин Пикса", мне же скорее показавшийся аналогом философского "яйца" (тоже природный, тоже универсальный - и предельно простой символ), но, изначально, привязанный к сюжету и взятый непосредственно из рассказа - это ж, постепенно до тебя доходит, кусок того самого спиленного дерева, которое убило безвинного оклеветанного бродягу... и грешник всюду несет, тащит с собой этот груз.
Вообще оформление довольно-таки простое, неброское и уж точно неяркое (Някрошюс всегда сочных красок избегал), но исключительно насыщенное - чего стоит банка с крупой (или что там за зерна?) как метафора дыхания, души, жизни, она может служить и "котурнами" для актрисы, и буквальным воплощением "легких", когда в финале артисты в такие банки вдыхают воздух, вызывая шевеления наполняющих стеклотару зерен: банальный предмет обретает внутри без того грандиозной структуры спектакля статус чуть ли не самодостаточного произведения искусства, как перформативного, так и в узком смысле изобразительного - такую банку запросто в музее выставишь отдельным экспонатом; глядишь и выставят когда-нибудь, раз в Вильнюсском малом дворец Радзивиллов (музей литовской театрально-музыкальной культуры) целая комната отведена под инсталляцию, посвященную някрошюсовскому "Гамлету"! А пока в связи с "Сукиными детьми" я для себя заново, еще острее (и больнее...) пережил ощущение, впервые испытанное благодаря телеверсии знаменитого (отмеченного аж Госпремией СССР и показанного ЦТ в рамках рубрики "спектакли театров союзных республик" на излете перестройки) "И дольше века длится день..." по Айтматову, переосмыслил собственное наблюдение над "Временами года Донелайтиса" Някрошюса, сформулированное восемь лет назад:
"Природный цикл и человеческая жизнь обнаруживают очевидное сходство, но это давно общее место, Някрошюса же эта параллель интересует не столько сходством, сколько непримиримым противоречием между постоянно самовозобновляющимся миром природы и конечной жизнью отдельного смертного человека, от которого, когда природа замыкает очередной круг, остается лишь горстка тряпочек, щепок, веревочных обрывков и клочков рваной бумаги. (...) И смерть человека в контексте бесконечного природного цикла совсем не кажется малозначительным событием, наоборот, возникает вопрос, уместно ли радоваться естественной смене времен года, принимать ее как благо, если человек смертен и не способен (не способен ли?) воскреснуть?"
